Елена Хаецкая - Анахрон. Книга вторая
— Газовка, значит. Понятно…
— Отравляющее вещество полностью распадается в течение получаса. Седативное — в течение сорока минут. Если вы желаете сохранить объекту жизнь, то его необходимо извлечь из камеры в течение первых пятнадцати минут действия седативного вещества. Для этого служит респиратор. Седативный эффект держится порядка трех-четырех дней. Кроме того, имеются побочные действия: ослабление воли, увеличение внушаемости, что весьма полезно на начальных этапах натурализации объекта.
— Простите, это вы мне чью диссертацию пересказываете? Вашу или Аспида?
— Я вам не диссертацию пересказываю, а инструкцию. Считайте ее плодом коллективного творчества.
На мгновение опять возник Сигизмунд в кожаном фартуке, благоговейно передающий наследие предков Ярополку. «Ибо завещано Аспидом: да не подойдет к краю колодца умудренный… Ярополк! Кому сказано — отойди от колодца!»
— А отравляющие вещества? — спросил Сигизмунд.
— Это вам решать. Объект может оказаться больным. Например, чумой. Кстати, отравляющее вещество произведет также частичную санацию камеры, но в данном случае после ликвидации трупа необходимо провести дополнительную санацию.
— А что, чумного тоже в канализацию? Как-то это… негигиенично.
— Видите, там, в углу, большой металлический ящик?
— Что это, гроб?
— Да. А вон там хранится негашеная известь. Пользоваться умеете? Костюм биологической защиты надевать доводилось?
— Разберусь.
— Вероятность очень мала, но все же… Кроме того, человек, зараженный чумой, — это крайний случай. Вряд ли вы также будете возиться с натурализацией медведя или кабана. Для разделки туши — топор. Для транспортировки — лебедка. Здесь она включается.
— А этого кабана нельзя употребить в пищу?
Федор Никифорович посмотрел на Сигизмунда неодобрительно, но все же ответил:
— Нет. Во-первых, неизвестно, какая у этого кабана микрофлора. Во-вторых, он будет убит посредством отравления, а это может повредить вашему здоровью. — Спохватившись, Федор Никифорович вдруг проговорил, едва ли не смущенно: — Забавно. Вам удалось произвести полную натурализацию транспортированного объекта, а я вас инструктирую и объясняю, как это делается… В принципе, все, о чем я сейчас говорил, — это очень редкие случаи. Но все равно знать об этом полезно. Теперь давайте осмотрим камеру.
Сигизмунд потянул за рычаг.
Камера представляла собой прямоугольное помещение меньших размеров с бетонным полом и крашеными тускло-зеленой краской влажными стенами. Потолок оказался неожиданно высоким — метров шесть. В одном из углов под потолком Сигизмунд увидел объектив наблюдательного устройства.
В камере имелись нары с брошенным на них тощим солдатским одеялом и кран над ржавой раковиной. Из крана сквозь раковину в дырку в полу бесконечно текла вода.
— Питьевая, — сказал Федор Никифорович.
Сигизмунд огляделся еще раз по сторонам, сел на нары.
Вот когда вся ледяная бесчеловечность экспериментов с перебросками «объектов» во времени раскрылась перед ним, точно бездна! Он ощутил ее именно в то мгновение, когда опустился на деревянные нары посреди камеры. Вид этого помещения сказал ему больше, чем все рассуждения о расе строителей коммунизма; больше, чем зловещая фигура Аспида, чья тень лежала на проектах «Конец времен» и «Возрождение»; больше, чем рассказы о сотнях зеков, погибших на полигонах Анахрона. В этом помещении не было ничего человеческого. За что, собственно говоря, какой-нибудь воин, древний человек, должен быть оторван от своей земли, переброшен хрен знает куда, превращен в животное, накачан химией и «натурализирован»? Вся карамельная сладость советской фантастической литературы о том, как гости из темного прошлого попадают в светлый мир социалистического будущего, испарилась и осела зловонной влагой на этих крашеных стенах.
— Послушайте, Федор Никифорович, — заговорил Сигизмунд, устраиваясь на нарах поудобнее, — а вы что, всерьез считали, что для «перемещенных лиц» вот эта камера станет преддверием социалистического рая? Хорош предбанничек!
— Вы, молодые, очень много смотрите на предбаннички, — парировал Федор Никифорович. — Предбанничек — он и есть предбанничек, а банька-то впереди. Цель нужно видеть, конечную цель. — И помолчав, добавил: — В этой камере человеку предстояло провести максимум несколько часов. А потом… Потом он выходил на просторы огромной страны. Страны, которой можно было гордиться! Страны, которая давала столько социальных гарантий, сколько не было за всю историю человечества. Сейчас — да, согласен. Сейчас хер знает что творится. Но ведь это же не навсегда.
— А вы знаете, Федор Никифорович, сейчас ведь Россия опять находится в границах XVII века, — сказал Сигизмунд. Лежать на нарах было жестко.
— А в гражданскую войну и такого не было. Бросьте, Стрыйковский! Все будет. Все вернется. Польска — и та не сгинэла, так что говорить о России! Что до вашего гнилого гуманизма — то имейте в виду: человек с большим будущим в эту камеру не попадает. А тот, кто здесь оказался… Ему, между прочим, там, в своем времени, карачун светил — и ничего иного. Причем, в самые краткие сроки. Усвоили? Вставайте, хватит тут из себя страстотерпца давить.
— Как вы догадались? — спросил Сигизмунд, неохотно слезая с нар.
— Для этого семи пядей во лбу быть не надобно. И почему это у революционеров внуки всегда диссиденты? Не первый раз замечаю.
— Я не диссидент, — сказал Сигизмунд.
— А кто вы? — с издевкой осведомился Федор Никифорович. И не дождавшись ответа добавил: — То-то и оно.
Желая сменить тему, Сигизмунд спросил:
— Сейчас перебои всякие бывают с током. Ежели обесточится тут все в момент переноса?
— Насчет этого не беспокойтесь. Чего-чего, а система энергоснабжения тут имеет многократное дублирование. Пойдемте, я вам еще кое-что покажу.
Они заперли камеру и вышли обратно в помещение, где хранились инструменты. Федор Никифорович снял со стеллажа металлическую коробку из-под чая, открыл. Там лежали запаянные стеклянные ампулы.
— А это что? — спросил Сигизмунд.
Вместо ответа Федор Никифорович взял одну ампулу и метнул ее в стену над колодцем. Осколки канули в провале. По помещению немедленно расползлась вонь.
— Фу, мерзость какая! — сказал Сигизмунд.
— Это еще одно хитроумное изобретение Аспида, — пояснил Федор Никифорович.
— Так будет пахнуть у вас в гараже, буде в приемной камере появится объект.
— А что, ничего поприятнее не найти было? — спросил Сигизмунд, отчаянно морщась.
— Вещь абсолютно не токсична. Зато запах держится неделю. Может случиться, что вам несколько дней не придется заглядывать в гараж. Скажем, заболеете. Такой срок объект вполне способен продержаться. Вода есть, а за неделю без еды не умрет.
— Да что вы такое говорите! — не выдержал наконец Сигизмунд.
— Я оговариваю маловероятные варианты, — невозмутимо ответил старик. — Идемте. Я должен показать вам, как менять ампулы в гараже. Кстати, возьмите одну. Пускай хранится у вас дома на всякий случай.
* * *Простившись с Федором Никифоровичем, Сигизмунд в крайне угнетенном состоянии духа вернулся домой. Побродил по квартире. На душе было погано. В голове звучали прощальные слова старика: «Стрыйковский, вы хоть понимаете, что я только что передал вам труд сотен людей? То, что вы держите сейчас в руках, по масштабам сопоставимо с космической программой».
Сотни людей, титанический труд, трупы, в конце концов… И все ради чего? Ради того, чтобы близорукая готская девка, которой предстояло из-за плохого зрения сверзиться куда-нибудь в овраг и сломать себе шею, оказалась в его, сигизмундовой, постели, после чего бесславно исчезла.
А если она все-таки вернется? Если она разобьет очки и тем снова уменьшит свою «бытийную массу»?
Сигизмунд вспомнил приемную камеру и содрогнулся. Ну уж нет!
Чувствуя, что наконец-то занимается полезным делом, Сигизмунд изготовил и залил в термос сладкого чая, взял банку тушенки, нож, запаял в пакет четвертушку хлеба, после чего уселся рисовать. Из этого рисунка Лантхильда должна была уяснить себе следующее: ничего страшного с ней, Лантхильдочкой, не приключилось. А пусть она, Лантхильдочка, сидит себе на нарах и кушает, а уж махта-харья Сигисмундс, как только благоухание в гараже оповестит его о прибытии любимой, примчится и вызволит ее. Предварительно усыпив. Чтоб не травмировать впечатлительную душу. А заодно ослабить волю и усилить внушаемость.
В разгар этих трудов затрезвонил телефон. С запоздалым раскаянием Сигизмунд вспомнил о том, что так и не позвонил Вике.
— Сигизмунд! — Виктория захлебывалась плачем. — Сигизмунд, Аська!..
