Сергей Болотников - Тролльхеттен
На середине трехполосного шоссе он повстречал собаку. Крупную сильную восточноевропейскую овчарку чепрачного окраса. Молодой дурной пес выскочил на дорогу, не обращая внимания на предостерегающие крики хозяина, и неожиданно очутился прямо перед автомобилем Мартикова. Павел Константинович среагировал моментально, выворачивая руль и прижимая тормоз, действуя не раздумывая, как любой водитель с многолетним стажем. А потом в его сознании вдруг произошел раскол. Раскрылась та вчерашняя трещина и поделила разум водителя на две совершенно разные половины.
Эти две части объединяло лишь общее тело, желания и устремления у них были совершенно разные. Одна из них все еще хотела остаться старым Мартиковым, быть добрее, человечней и вывернуть резко руль, чтобы обойти замершее в свете фар живое создание. Пусть потом случится суд, путь отберут эту машину и он останется ни с чем, пускай, зато эта молодая глупая тварь будет по-прежнему радоваться жизни. А вместе с ней и ее незадачливый хозяин.
Нога придавила тормоз, и колеса добротно выполненной немецкой иномарки тут же откликнулись блокировкой, шины сначала зашуршали по мокрому асфальту, а потом нагрелись и, испарив влагу, пронзительно взвизгнули.
Вторая часть Мартикова с ненавистью смотрела через Большой каньон на первую. Она хотела всего лишь одного — давить. Эта была та часть, тот злобный двойник, что заставил своего хозяина напасть вчера на грабителей. Это он думал об убийстве, и ему снились сны с кровавой охотой. Для этой темной сущности не было ничего слаще, чем ударить пса бампером, так чтобы его подкинуло и отшвырнуло метров на десять вперед, а потом поддеть на крыло, превращая собаку в сочащийся кровью труп, в котором не было бы не единой непереломанной кости.
Мартиков усмехнулся — дико, глаза его вылезали из орбит. Нога в дорогом, хотя и измазанном грязью ботинке отпустила тормоз и крепко придавила газ. Колеса прекратили скольжение, освобождено крутнулись, разгоняя машину еще быстрее. Пес в ужасе замер как раз посередине прерывистой разделительной полосы, свет габаритов отразился у него в глазах, и зрачки на миг вспыхнули зеленым.
Но сидящий за рулем человек вовсе не хотел убивать пса, не хотел, чтобы он погибал под колесами. Это было… это было неправильно, как неправильны были желания второй половины, что стояла по другую сторону каньона. Мартиков попытался снять ногу с газа и не смог — ведь если он сбросит газ, есть шанс не зацепить животное, и оно уйдет живым!
— Нет, господи, нет! — заорал Павел Константинович, срывая голос.
Так и не отпустив газ (а он не мог это сделать, разрываемый на части двумя прямо противоположными желаниями), он изо всех сил крутнул влево руль, сделав это в самый последний момент, когда до собаки оставалось метра два.
Пес спас себя сам, он преодолел столбняк и кинулся вправо к хозяину, который почти в истерике выкрикивал раз за разом его кличку.
Машина по касательной ударила собаку, отшвырнула ее в сторону и пронеслась мимо, обдавая животное едкими запахами бензина и горелой резины. Овчарка упала на бок, воздушные потоки бешено трепали ее шерсть. Хозяин уже бежал к своему питомцу, на его лице было растерянность и зарождающиеся ростки горя. Однако не успел он еще пересечь крайнюю правую из полос, как пес встал и довольно бодро поковылял ему на встречу. Для него все закончилось благополучно.
Но не для Мартикова. Для Мартикова все еще, похоже, только начиналось.
На перекрестке большой Зеленовской с Центральной улицей он чуть не врезался в черный блестящий «Сааб» и успел затормозить только в самый последний момент, и тормозные колодки его машины еще с полминуты светились нежно розовым светом. Проехав полкилометра по Центральной и свернув на Зеленовскую малую, Павел Константинович остановился и, бросив машину, пошел к реке. Сознание его мутилось и напоминало широкую воронку водоворота, в котором стремительно крутились бессвязные обрывки воспоминаний, мешаясь с фрагментами ничего не значащих мыслей.
Кошмар, начавшийся вчерашним вечером, и не думал исчезать. Наоборот, он крепчал, набирал силу, развивался, как развивается в жуткий шторм зародившийся легким бризом циклон. Мартиков миновал мост и вышел к реке — тихой и туманной в это утро, источающей слабые ароматы тины и аммиака.
И вот теперь бывший старший экономист Мартиков сидел на Степиной набережной и пытался привести свои мысли в порядок. А редкие жители, выглянувшие в этот ранний час из окна, замечали его смутную фигуру на том самом месте, где столько раз встречал закат легендарный пес, и всматривались повнимательнее — не вернулся ли он, всеобщий пушистый любимец? А потом растерянно моргали и отворачивались, когда фигур вдруг стало две. И обе человеческие.
А всхлипывающий и бормочущий что-то себе под нос Мартиков почувствовал, как на плечо ему легла чья то рука.
10
И была ночь полная мук. Полная страха и боли. Всесжигающей боли, которая, казалось, исходила откуда-то из позвоночника, и растекалась жидким пламенем по ногам и рукам, ломая и круша суставы, скручивая и обжигая связки, кромсая саму плоть.
Во всяком случае, так казалось двоим людям, скрючившимся на грязных, пропитанных мочой, матрасах по углам совершенно пустой комнаты. Света не было, и только луна иногда проглядывала через облака, являла на миг издевательское безносое лицо и вновь исчезала.
Хотя боль — начальная стадия наркотической ломки, это еще не самое страшное. Видения, что приходят после, куда страшнее.
К трем часам ночи боль слегка ослабела, и к Николаю Васютко по прозвищу Пиночет стали приходить грезы. Они не были добрыми, эти видения, и они так же разрушали мозг, как недостаток морфина разрушал и корежил тело. Теперь Пиночет больше не был диктатором, скорее безвольной агонизирующей жертвой.
Ему виделись кошки — разноцветные пушистые твари. Синие, зеленые, покрытые фиолетовой и оранжевой шерстью. Их глазницы были темны и стеклянисты. Они ходили по комнате, задерживались в темных углах и травмировали глаза Пиночету своей яркой шерстью. Это еще ничего, но была ведь еще и черная кошка! Крупная тварь с агатовым мехом и красными глазами. Этой неинтересно было гулять, она стремилась забраться Пиночету на грудь и спокойно там вздремнуть. И каким-то образом, тот знал, как только ей это удастся, его дыхание остановится, и он покинет этот окрашенный в два цвета мир. Учитывая его нынешнее состояние, это было не так уж плохо, но воля к жизни все еще оставалась в глубинах этого измученного тела, и Пиночет раз за разом отгонял от себя бесовскую тварь, марая руки о ее липкий, пахнущий мускусом мех.
Стрый ворочался где-то рядом, непонятно где, размеры комнаты исказились, больше того, они непрестанно менялись, то раздуваясь до размеров банкетного зала, то оставляя Пиночета запертым с его кошками в тесной пахнущей пылью каморке.
— Мама… — стонал Стрый, — маамаа… — полускулеж-полумяв, но тут и так хватает кошек.
— Заткнись Стрый! — прошипел Пиночет, — Заткнись, заткнись, заткнись!!! — слова выдавливались с трудом, а тут и кошка, выбрав момент проскользнула совсем близко и с булькающим мурлыканьем попыталась взобраться на грудь. Пиночет завопил, замолотил вяло руками и отогнал мерзкое создание.
Напарник так и не замолк, он находился в собственном мире, более простом и примитивном, нежели у Пиночета, но при этом ничуть не менее страшном. К нему пришла его мать. Мать, что так часто наказывала Стрыя в детстве и, в конце концов, выгнала его из дому за то, что он явился туда под балдой и, весело хихикая, разбил все стекла у единственного в семье Малаховых книжного шкафа. Не стоило этого делать, ох не стоило, и возмездие не заставило себя ждать. Пусть он даже сбежал сюда, к Пиночету, его все равно настигло чувство вины. А вот теперь и маманя явилась — как всегда невысокая, сгорбленная, с отсвечивающей сталью розгой в руке.
— Разбил все стекла, — печально сказала она, — все до единого.
— Нет, — причитал Стрый, — не надо, я… я оплачу…
— Оплатишь? — спросило видение и хищно ухмыльнулось, — да ты же всегда на мели. Куда уходят все твои деньги?
Стрый заплакал, наблюдая, как розга поднимается вверх. Закричал надтреснуто, когда она опустилась, с резким звуком рассекая воздух.
Сколько продолжался этот жуткий аттракцион боли? Время потеряло свое значение еще в самом начале пути. Сейчас ничего не имело смысла, кроме собственных ощущений, и может быть, морфина. О да, морфин — это единственное, что подарило бы сейчас спасение.
Под утро случилось страшное — кошки смутировали, покрылись колючей и дурно пахнущей чешуей, их глаза вытянулись и теперь болтались на тонких прутиках, как у насекомых. Зубы стали длиннее. И, соответственно, тварей стало куда труднее отпихивать, потому что теперь уже не только черная пыталась забраться несчастной жертве недостатка морфина на грудь. Пиночет так увлекся этим занятием, что не сразу понял, что Стрый с соседнего матраса разговаривает уже не с мамочкой, а с кем-то другим.
