Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
Одуванчику, к счастью, не терпелось начать разговор.
— Заметьте, что это, — он любовно пошлепал ладонью бумажную кучу, — я стал собирать потом, когда обо всем догадался.
— Но на чем же основаны ваши догадки?
— Как, вы все сомневаетесь? Это уже не догадки! Вы же знаете, в городе нет ни одной собаки — это они запрещают держать собак. И то, что случилось с вашими друзьями? А вы обратили внимание, какие кошки у всех начальников? Где вы видели белую кошку с такой длинной шерстью? А тут их много, и заметьте, все у начальства! Это они тут всем заправляют, а остальные — на побегушках. Людям внушают, что захотят. Редактора видели? Ни строчки в набор не пропустит, пока кошка, что в редакции, не одобрит!
Я представил себе кошку за корректурой, с толстым синим карандашом в когтях.
— Ну уж это, вы знаете, слишком. Она что же, макет подписывает, или он читает ей вслух?
— А вы не смейтесь, не смейтесь! Может, и вслух, может, и подписывает. Они всё могут! Да, главное, и читать не нужно, он и так, сам чувствует, что ей не понравится! И все другие тоже.
— Отчасти вы правы — в том, что на кошек тут чуть не молятся. Но вот в Индии коровы — по-настоящему священные животные, а они, это уж точно, никаким гипнозом не занимаются. Какие у вас основания думать, что сами кошки кем бы то ни было управляют?
— У них есть свой центр — памятник на кошачьей пустоши, их правительство там заседает. Он для них очень важен, и они его охраняют.
— «Заставляют» людей охранять?
— Нет, охраняют сами!
— Не может этого быть.
Одуванчик слегка приосанился, его руки перестали дрожать, и глаза многозначительно выпучились.
— Давайте проверим! Вы бывали на пустоши — сколько кошек вы там встречали?
— Не считал… десятка два или три.
— Дежурные — их всегда столько. Но попробуйте что-нибудь сделать с этим самым памятником — и они соберутся сотнями! Сейчас мы с вам выйдем на улицу…
— Нет, нет, — перебил я его, — объясните мне лучше, чего вы добиваетесь и зачем я вам нужен? Почему вы не приведете в систему ваши наблюдения и сами их не опубликуете?
— Сам? Да меня тут же в сумасшедший дом! Они и так не прочь это сделать. А вы — другое дело, им до вас не дотянуться. Мы должны открыть глаза людям, показать, что ОНИ на все способны. Конечно, это опасно, да ведь кто из ученых не рисковал жизнью! Это же касается всего человечества. Пока они захватили наш город и владеют им не хуже, чем какие-нибудь помещики, потом захватят весь Крым, а потом — кто знает, каких бед они могут наделать!
— Но помилуйте, люди и кошки вместе живут не одну тысячу лет. Почему же раньше ничего подобного не было?
— Откуда вы это знаете? Кто вам сказал, что они не меняли правительства, как хотели, не начинали войны, не загубили целые народы? Нужно еще покопаться в истории. Но это после, а сейчас главное, чтобы вы мне поверили, поддержали меня! Надо им сейчас дать понять, что мы намерены взорвать памятник, а вечером привезем туда безвреднейший ящик, — неожиданно он хихикнул, — с чистым песочком. И посмотрим, что они будут делать!
— Это кажется мне слишком нелепым. Я не буду участвовать в таком ни с чем не сообразном предприятии.
— А если я вам покажу труп черно-рыжей собаки?
— Где он?
— Недалеко от города, можно съездить сегодня же. Приходите в семь к западной развилке шоссе, я буду на мотоцикле. А сейчас уж позвольте, по поводу статуи… объявить, пусть покрутятся… Там уж сами решите: не пожелаете, так я один поеду на пустошь.
Я не стал спорить — в конце концов, какое у меня право что-либо ему запрещать.
Мы вышли вместе. У канавы в пыли возились несколько кошек, и Одуванчик, хитро прищурившись, сказал им почти ласково:
— Ну, пришел вам конец, шелудивцы! Конец вашим делишкам и конец вашему памятнику. Конец черной статуе — поняли? И осколков от нее не останется!
В серьезности, с которой он это выпалил, крылось нечто заразное — мне вдруг померещилось, что кошки его слушают с особым вниманием.
11Без пятнадцати семь я отправился в путь. Двигался я механически, ощущая пустоту в мыслях. Навязчиво, гулко, как шаги в ночных улицах, в голове отдавались слова, и я с трудом наводил среди них порядок. Я увижу труп черно-рыжей собаки… труп, черно-рыжий труп… и напишу письмо… буду ждать ответа… нет, ждать не буду… ответить попрошу телеграммой… да, телеграммой, и не сюда, а в Ленинград… и уеду из этого города… уеду из города…
Чтобы прийти в норму, я произнес вслух:
— Наконец я уеду из этого города.
Вдали, вдоль цепочки телеграфных столбов, полз игрушечный автомобильчик, зеленый «газик» с желтыми дверцами, — неутомимый майор спешил куда-то по своим милицейским делам. Должно быть, он на хорошем счету у начальства. Да, несмотря на выпивки, несмотря на частые выпивки. Несмотря, на хорошем счету… какое странное слово: счету… почему слова выходят из-под контроля… да, выходят из-под контроля… тьфу!..
Он действительно очень спешил. За ним катилась лавиной белесая пыльная туча, она долго висела в воздухе, скрывая кусты акаций. Пыль не садится на землю, вот почему душно… и Одуванчик не едет, поэтому душно… Одуванчик злодей… кошка просто животное… неприкосновенное древнее животное… а Одуванчик злодей… я тоже злодей… нет, я помощник злодея… помощник злодея…
Одуванчик подкатил со стороны города. В парусиновых белых брюках, в светло-зеленой рубашке, он был полон жажды погони и выглядел помолодевшим. В посадке его, в оттянутом вперед подбородке было что-то собачье, что-то от разгоряченной легавой, идущей по верному следу; будь у него хвост, он дрожал бы от нетерпения. Мне показалось сперва, он улыбается — нет, лицо его превратилось в маску азарта. Мотоцикл, старый, замызганный, трясся, трещал и как будто еле удерживался, чтобы по собственному почину не сорваться с места.
Одуванчик все же нашел в себе силы извиниться за опоздание:
— Гнался Крестовский! Выслеживал, бестия! Еле ушел, отсиделся в коровнике! Забирайтесь в коляску. Осторожно, там ящик!
Что-то здесь было не так — сомнительно, чтобы Крестовского мог надуть Одуванчик; я хотел ему об этом сказать, но мотоцикл взревел, окутался дымом и ринулся вперед с громким железным лязганьем.
Дорога медленно поднималась в гору. Мотоцикл, каждый метр преодолевая с трудом, сотрясался конвульсиями, чихал и оглушительно хлопал, казалось, вот-вот он взорвется, но Одуванчик нещадно выжимал из него мощность, словно погоняя усталую лошадь, и стрелка спидометра менее двадцати не показывала.
Мы въехали на плато. Каменистое, голое, испещренное трещинами и извилистыми желобами, оно походило на сморщенное, невероятных размеров лицо. Пучки редкой бурой травы едва прикрывали скальное основание, там и тут зияли черные дыры промоин.
— Мраморовидные известняки! — рявкнул мне в ухо Одуванчик. — Дальше пойдут жилы мрамора!
Подъем прекратился, и Одуванчик прибавил ходу. От нас непрерывно разбегались веером суслики, их было так много, будто они специально собрались нас встречать.
Меня резко бросило вперед, мотоцикл упруго присел, раскатисто громыхнул и умолк. Одуванчик спрыгнул на землю:
— Мраморные карьеры! Четыре километра от города!
Он повел меня в сторону от дороги, и шагов через сорок открылось море. Далеко внизу, недоступное и спокойное, оно играло зеркальными блестками, и над краем его плыло красноватое солнце, словно примериваясь, где ему следует нырнуть в воду.
— Осторожнее! Осторожнее!
Я опустил глаза — в двух метрах от нас начинался провал в белую пустоту. Внизу, в глубине, все — и скалы, и отдельные глыбы мрамора, и осыпи мелких обломков — слепило фарфоровой белизной. Несколько глыб лежало на дне, белея сквозь синеву воды. Скалы у берега были искромсаны прямоугольными выемками, ступенями, прорезями, как будто здесь великанские дети выпиливали себе кубики. Мы вспугнули стрижей, и они сновали под нами в заполненном белизной пространстве, черные, как закорючки копоти на крахмальной скатерти.
В планы Одуванчика не входило, чтобы я долго любовался пейзажем.
— Идемте к шурфам! Они свежие, недавно били геологи! — Он давал на ходу торопливые пояснения, желая убедить меня в своей основательности. — В этих мраморах что-то ценное. В позапрошлом году били. Глубокие, метра по три… Стойте, кажется, здесь! Нет, сюда. Сюда, вот он!
В шурфе, на мраморном дне, лежал, выделяясь желтоватым пятном, скелет крупной собаки, и рядом — клочки черно-рыжей шерсти. Снежно-белые гладкие стены мерцали цветами неба, золотистым и голубым, и казалось, это сияние, отделяясь от стенок, плавает облачком в воздухе.
— Сначала солнце и жажда, а потом муравьи! — важно объяснил Одуванчик; усилившись эхом снизу, слова его прозвучали, как жуткая деловитая эпитафия.
