Мария Артемьева - Темная сторона российской провинции
Лампочка под потолком окончательно погасла. Я стою во мраке и вижу: от стены летит белесый силуэт человека — тот самый, который я видел на штукатурке. Словно бы из тумана соткан, и каждая его деталь различима, вплоть до мизинцев на руках — четко и ясно. И летит эта фигура прямо на меня. Я, конечно, — бежать. Но только в моей конуре бегать особенно некуда, ты знаешь.
Я думал, у меня волосы поседеют, как у Хомы Брута, — вжался в дверной косяк возле комнаты… А призрак — мимо меня и утек в стену с другой стороны. Я набрался смелости — подошел и потрогал это место. Оно было такое горячее, что я ладонь обжег! Вот, смотри.
Володька вытянул правую руку, и я увидел, что верхние фаланги четырех пальцев у него красные, как будто их кто-то горячим утюгом прогладил.
Я поймал себя на том, что чешу в затылке, вытаращив глаза на Володьку и открыв рот. Вид у меня был, наверное, вполне идиотский. Одумавшись, я закрыл рот и опустил руку.
— Да-а-а. Даже не знаю, что тебе сказать. Призраков… вообще-то они не существуют… — запинаясь, проговорил я. Кажется, ничего обидного не сказал, но Володька вспылил:
— Послушай! Я, как и ты, материалист. Во всяком случае, был до сих пор. Мы с тобой оба будущие медики, четыре года учимся вместе. Так что не надо меня… лечить!
— Да я и не это… Я так только, вслух думаю, — промямлил я. — Просто…
— Ромка, я все понимаю! — вскрикнул Володя, прижав руки к груди. — Понимаю, как это звучит. Если б ты мне что-нибудь подобное рассказал — я б, наверное, тоже… Представляю, что ты обо мне думаешь!
— Да ничего такого я не думаю, — залепетал я. Но в искренность своих слов и сам не поверил. И потому замолчал.
Володька посмотрел на меня, ожидая продолжения, но, не услышав ничего, сказал с горечью:
— Попробуй просто поверить мне. А еще лучше вот что… Ты ведь местный? Можешь сказать, кто там жил, в этом доме, прежде?
— Во всем доме? Или в твоей квартире? — глупо переспросил я.
— Ну откуда мне знать! Было там… что-нибудь такое?
— Володь, я не знаю. Ничего не могу сказать, — признался я. Но спохватился: — Слушай, у меня тетка есть, двоюродная. Она старая, все про всех в городе знает. И к тому же в библиотеке работает. Могу ее расспросить. Хочешь?
— Отлично! Давай.
— Что, прямо сейчас? Двенадцать часов. Она небось спит давно. Ложится рано, а сон — как у пехоты на войне, пушками не поднимешь. Но завтра обязательно позвоню ей. Обещаю. Прямо с утра!
— Завтра так завтра, — сказал Володя. Вид у него сделался угрюмый и очень усталый. От его возбужденности не осталось и следа: он обмяк, обвис, как будто невидимые упыри высосали из него всю кровь.
— Ладно, договорились.
Он махнул рукой и встал.
— Да, конечно. Завтра. Я прям с утра… А на зачете увидимся.
Хотелось мне его как-то подбодрить, может, развеселить, но я растерялся.
Он попрощался и ушел, так и не выпив чаю.
Разумеется, на следующий день с самого утра я все на свете забыл. Никакой тетке звонить не стал, а, едва проснувшись, схватил ноги в руки и понесся на этот чертов зачет по фармакологии.
Все из моей головы улетучилось и кануло в никуда — причем вместе с половиной билетов, которые я зазубрил накануне.
Я проспал и примчался в аудиторию, когда половина группы уже получила оценки. Занял очередь за дрожащей как лист Машкой Лопуховой — отличницей. Она и в школе была золотой медалисткой, но почему-то больше всех тряслась на экзаменах, заливая свой ужас целыми пузырьками валерьянки. И, что интересно, неизменно получала пятерки, как будто валерьянка — это такой мозговой стимулятор.
На зачете мне повезло: попался подходящий билет. От радости я бойко отбарабанил все, что знал, и пустился в какие-то левые рассуждения уже не совсем по теме, пытаясь показать, какой я разносторонне образованный и культурный экземпляр студента…
Препод, соскучившись, остановил меня, вписав «хорошо» в мою зачетку.
Счастливый, я вышел из аудитории и тут-то вспомнил про свои обещания.
Поискал глазами Володьку — его не было. Я обрадовался, решив, что у меня есть время загладить промах.
Побежал в деканат, спросил у кураторши разрешения позвонить и тут же, схватив аппарат, укрылся вместе с ним за шкафом, в нише возле окна, и набрал номер тетки.
Она была дома и сразу взяла трубку.
— Теть Лид, скажи, кто раньше жил в доме на Бабушкина? — с ходу ошарашил я ее. — Ну, этот, бывший особняк. Из красного кирпича.
Тетка немедленно возмутилась моими манерами. Разворчалась: «Что это ты? Ни здрасьте, ни до свиданья?! Я что тебе, справочное бюро? Культура — это показатель цивилизованности. Имей в виду. Неужели ты настолько эгоист, что даже про мое здоровье не поинтересуешься хотя бы?»
— Здоровье? Теть Лид, у вас все в порядке со здоровьем! Я по голосу слышу. Я ж будущий медик! Диагност. Голос у вас бодрый, вполне такой…
— Да? Ну что ж… Приятно слышать, — неожиданно обрадовалась тетка. И деловито вернулась к вопросу: — Я поняла, про какой дом ты говоришь. Теперь там коммунальные квартиры, а раньше жил гробовщик. Он его и построил.
— Как это? Дом построил гробовщик?! — опешил я.
— Ну да! Особняк этот строил Заварин, лучший мастер-гробовщик в городе. Он занимал этот дом до революции. Наверху была квартира, где он жил со своей семьей, а внизу — мастерская, контора и магазин с выставленными в витрине образцами. По слухам, хороший был и мастер, и человек хороший, работал честно, никого не обижал. Весь город его знал и относился с уважением.
Ну, а советская власть в классовые враги его записала. Как домовладельца и вообще частника. Времена тогда были самые ненадежные: всех, кто хоть что-то имел, грабили и бандиты, и власти… И не всегда между ними разница ощущалась. Имущество экспроприировали и те и эти.
Пришли к гробовщику однажды ночью по его душу какие-то… Просил он этих незваных гостей не убивать его в собственном доме, где всей их семье жилось так счастливо.
Не послушали. Расстреляли во дворе возле мастерской жену и сына-подростка, а самого гробовщика прямо в доме прикончили. Вот такие есть сведения об этом здании.
— То есть… чисто теоретически. Абстрактно и отвлеченно. Гробовщик мог сделаться призраком, чтобы мстить живым за свою смерть?
— Ну, знаешь! Для будущего врача это чрезвычайно глупый вопрос. Но если чисто теоретически и абстрактно… Наверное, мог. Особенно если учесть его прижизненную профессию… Гробовщики, как правило, все мизантропы. Они и живые-то общаются с людьми если только смерть рядом. Верно?
— Верно! — завопил я. Не попрощавшись с теткой, бросил трубку на рычаги, выбежал из деканата и понесся к аудитории, где последние в очереди с нашего курса сдавали зачет и уже толпились отстающие с других курсов, чтобы сдать тому же преподу задолженные «хвосты».
— Володька не появлялся? — спросил я у своих однокурсников.
Каждый недоуменно пожал плечами в ответ.
— А он вообще-то приходил сегодня?! — спросил я у старосты курса, Таньки Хромченко. Как лицо, ответственное за успеваемость, она помечала у себя в блокнотике — кто из наших сдал зачет и на какую оценку. Она пробежала глазами список.
— Нет, Краснова не было. А что такое? Где он?
— Понятия не имею, — ответил я, схватил с подоконника свой рюкзак и рванул к выходу — решил навестить Володьку. Надо было убедиться, что с ним все в порядке.
На дорогу не ушло много времени.
Взбежав по старой лестнице с выщербленными ступенями на второй этаж, я увидел, что дверь Володькиной квартиры приоткрыта: она слегка подрагивала от сквозняка и постукивала о пороги. Этот равномерный деревянный стук что-то напомнил мне.
Я застыл перед входом в квартиру, чувствуя, как у меня на голове под меховой шапкой зашевелились волосы. Но все же преодолел себя — открыл дверь и заглянул в полутемную прихожую.
— Володя! Володька, ты здесь? — спросил я вполголоса, перешагнул порог и вошел.
Внутри у меня все сжалось. Каждую минуту я ждал неприятностей. Даже не знаю, каких именно.
Пасмурный зимний день наполнял квартирку тусклым светом, отчего предметы внутри сделались плохо различимы, плоски — словно какой-то полуослепший художник размазал их контуры, окрасив все одинаково серой, грязной акварелью.
Я вступил в пустую комнату: у окна на письменном столе горела настольная лампа, не погашенная, видимо, с вечера. На разворошенной кровати лежали комом смятые простыни. Учебники и тетради валялись на столе и подоконнике в полном беспорядке.
— Володя! — снова позвал я. Звук собственного голоса напугал меня — такой он был одинокий и жалкий. Тишина давила на уши.
В прихожей раздался шорох. Я выглянул из комнаты и увидел, что в крохотном перешейке от ванной до кухни трепещут от легкого сквозняка старые обои. По свисающим со стен лохмотьям пробегают волны дрожи: что-то вроде тремора конечностей у стариков.
