Сергей Болотников - Тролльхеттен
Она была права, так как, только сосредоточившись на быте, можно было выжить в нынешнем городе.
Но как это раздражало!
Они стали ссориться. Как обычно бывает, по пустякам — плохо приготовленная еда, неубранная постель, бабке не вынесли горшок. Жена кричала, он уходил в себя, замыкался и отвечал однословными фразами. Наивный, он полагал, что мужчина не должен кричать. Впрочем, пришло время, когда и эти мечты были растоптаны грубой кирзой повседневности. Он озлобился, ему все надоело. Но вот так, бросить все и уйти он уже не мог, впервые в жизни познав что-то, отличное от своего обычного одиночества, он решил оставаться до последнего.
Боялся снова остаться один. Большой страх для тех, кому есть с чем сравнить.
В конце концов, он стал язвить в ответ на выкрики супруги. Получалось хорошо — он всегда был остер на язык. А она утратила веселье и стала плакать ночами. Днем же была как фурия — требовательная, мелочная, вся в мать.
Потом и он начал орать. Понял, что это дает какую-то разрядку, и стал делать это регулярно. Она отступала к стене и кричала в ответ: «Ты что, ударить меня хочешь. Ну, ударь!»
Ему хотелось, но он никогда не бил женщин.
Тягостная атмосфера города давила, но дома было куда хуже. Может быть это и есть маленький ад, — подумалось как-то ему, — персональный ад, для таких вот идеалистов, и все подобралось так, как меньше всего нравилось ему.
Это было тяжко, как какой-то груз на спине, что трудно нести, но нельзя бросить, потому что он прирос. Жизнь на глазах утрачивала краски, фантазия гасла, мечты тускнели. Жить только собой уже не получалось, а иначе…
Черно-белая фотография за окном, жизнь, похожая на пятно на обоях здесь, в квартире. На кухне ночью хозяйничают тараканы, ветер воет в щелях оконной рамы, и давно не видно солнца. Только и оставалось нашедшему свое счастье бедняге возвращаться назад, всего на несколько месяцев назад, а кажется, на целую вечность и вспоминать. Вспоминать то ядреное прошедшее лето с его солнечным теплом, нагретым асфальтом и толпами спешащих людей. Вспоминать тенистую прохладу бульваров, прогретую воду реки Мелочевки, в которой целый день купался народ, вечером, сидя на Степиной набережной провожал закат. А некоторые после этого еще и встречали рассвет. Кажется, это было давно, кажется, не с ним и не в этом городе.
Вспоминались костры и лица людей сквозь игривое пламя, задушевные разговоры и полуночные песни. Тогда он жил, может быть, впервые с тех пор, как отпраздновал свое двенадцатилетие. Так несправедливо, так жестоко обошлась с ним судьба — жалкие два месяца полнокровной жизни. Кто знает, кем бы он стал, не прервись все таким страшным образом. Счастье излечивает людей, меняет характер и заставляет забыть свои старые привычки. Вот только оно само редко живет долго.
Тягостная жизнь же, в противовес счастливой, может тянуться долго, очень долго, но в данном случае, посреди всеобщего медленного, но неотвратимого ветшания чересчур длительно она продолжаться не могла. Возможно, если бы он знал об этом, то страдал бы намного меньше. Но он не знал. Он считал, что теперь так будет всегда, упустив из виду тот непреложный факт, что ничего вечного не бывает.
И тогда, в немой тоске перебирая вещи второй половины, он еще не знал, что стоит на пороге. Желтый квадратик из плотной бумаги, надпись неразборчивым почерком. Что это? Он внимательно читал, и с прочитанной фразой его заполнила одновременно горечь и чувство душевного освобождения, что испытывают все, переходящие Рубикон и сжигающие позади мосты. Терять было нечего, совсем нечего. И пусть практики скажут иначе, они скажут, что главное — сама жизнь, он, идеалист, твердо знал — это все.
Неприятный диагноз, который скрывала его единственная любовь, и который теперь был и у него. Если жизнь и могла подкинуть что-то хуже, то могла не стараться. Того, что есть, хватило, чаща переполнилась.
Этим же вечером он поговорил с женой. Громко, с криками и руганью. Можно было и тише, но он не хотел. Он чувствовал, что перешел грань, за которой можно все. Он знал, чем закончится скандал, и знал, что если уладит дело миром, то все вернется на круги своя. Кто сказал, что на женщин нельзя кричать. Можно, они же кричат.
Он кинул ей злосчастный диагноз, присовокупив с десяток беспочвенных, но очень обидных обвинений. Он заплакала, но ярости своей не утратила, подняла диагноз и швырнула ему в лицо, обозвав ничтожеством.
Этого он стерпеть не мог. Его эгоистичная слабохарактерная натура жаждала каждодневного воспевания и беспрекословного подчинения. И в запале оказалось куда легче сделать то, что нельзя было совершить на холодную голову.
Он ударил ее по лицу и сломал нос.
А после этого, в ужасе от того, что совершил (впервые всегда страшно, потом привычно, а дальше некоторым даже начинает нравиться — известная черта слабых духом личностей), выскочил из дома и два часа ходил по холодным пустым улицам. Дважды он убегал от чьих-то кошмаров, что шли в вечном поиске своей жертвы, один раз его чуть не сбили курьеры, несущиеся с бешеной скоростью и высокой миссией. Мороз (настоящий мороз, ночь была в минусе, по промороженному асфальту белой змеей ходила поземка) остудил ему голову, ледяной ветер прочистил мозги. Колкие яркие звезды холодно и бесстрастно смотрели на него с небес. Сначала он ругал себя, потом говорил, что нужно быть спокойным и бесстрастным, ну хотя бы как вот эти звезды. Ночной ветер, как шалый беспокойный пес, легонько кусал за ноги, пытаясь сквозь толстую ткань добраться до кожи. Ветер был вампиром, только сосал не кровь, а тепло.
На одном из перекрестков несчастная жертва идеализма столкнулась с потерявшим всякую человечность одиночкой. Существо это секунды две стояло, глядя на него тусклыми глазами травоядного животного, а потом, что-то глухо пробормотав, кинулось прочь, ступая по заледеневшей мостовой босыми, сизыми ногами. Холода этот отверженный, похоже, не ощущал.
Ушедший из лона семьи знал, кто такие эти отверженные, опустившиеся на самое дно даже не людского общества, а скорее по эволюционной лестнице, это были те самые ханурики, что летом всегда ошивались подле ларьков со спиртным, да некоторая часть из оставшихся после исхода лунного культа сумасшедших. В условиях близости Исхода все их подспудные отрицательные черты взяли верх и низвели до уровня дегенератов. Иногда они бормотали пророчества, которые никогда не сбывались, но которым все верили.
Он же, тонкий мечтатель и моралист, ни в коей мере не утративший интеллекта (в отличие от жажды жить), в тот миг ощущал себя кем-то вроде отверженных. Они тоже перешли грань. И тоже окончательно.
Самое забавное, что он еще любил ее, и никак не меньше, чем раньше, хотя на прежнее чувство стала накладываться и тонкая ненависть. Буря эмоций разрывала его, раньше всегда мертвенно спокойного, на части. Это было больно, почти физически.
Три часа спустя, дико замерзнув и слегка отморозив себе щеки и нос, он вернулся в ненавистный дом, и тут же был встречен жуткими завываниями старухи, перемежающимися заковыристыми проклятиями. Слушая эту брань, он прикрыл на миг глаза и представил бабку на улице в роли одной из отверженных. Получилось очень подходяще, пожалуй, даже со своим темпераментом теща стала бы вожаком всех этих нелюдей, никак не меньше.
После его скоротечного ухода его любовь и встреченный идеал наглоталась успокаивающих таблеток, в несколько раз превысив летальную дозу, и через три часа уже окончательно потеряла сознание. Глядя на ее некрасиво распростертое на вытертом ковре тело, он вдруг с ледяным спокойствием понял, что один выход все-таки есть (как и все пессимисты, он считал, что выхода нет, не подозревая, что их минимум несколько, и в тяжелый миг ухватился за самый легкий, тот, что требует наименьших усилий).
Он переволок ее тело в ванную, где, надавив на живот, возвратил к жизни, от которой она пыталась бежать. Она очнулась, и два часа спустя, глядя на мертвенную луну в угрюмых небесах над пустынным городом, он предложил ей выход. А она, подумав, согласилась. В конце концов, она уже чуть не попала туда. За окном начал сыпать снег и через два часа окончательно скрыл под собой заледенелый асфальт.
Матерящуюся старуху заперли в комнате и впервые за последние два месяца провели спокойный счастливый вечер. А то, что последний, наверное, все же невысокая цена за истинное счастье.
6
— Это здесь. — Сказал Стрый.
— Ты уверен? — спросил Владислав, глядя на скособоченное приземистое здание крайне захудалого вида.
— Уверен, оружие брали здесь.
Снежок сверху сыпал прямо новогодний. Нежный, таинственно посверкивающий, разливающий по округе смутное белое сияние и настраивающий на умиротворенно радостный лад, что выглядело как нельзя более контрастно по сравнению с видом городских улиц, живо воскрешающих воспоминания о блокадном Ленинграде. Трупы на улицах не валялись, но знание об истинной судьбе почти всех жителей поселения действовало на нервы сильнее всяких мертвых тел. Компания Влада с керосиновыми фонарями, бросающими на свежий снег красивые красно-желтые праздничные блики, казалась то ли группой добрых волшебников, то ли кучкой идеализированных гробокопателей.
