Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
Со светом жить стало веселей. Вот только мертвецы скалились вовсе не дружелюбно.
– Вам ведь все равно, леди. – Кейрен продолжил рвать платье на полосы: все же ткань горела быстро. – А мне отсюда выбираться надо.
Труп покачивался, и голова кренилась вправо, с трудом удерживаясь на иссохших связках. Почему-то Кейрену было неприятно от мысли, что голова эта, оторвавшись, покатится по полу. И он, стиснув зубы, придержал ее.
– Вы уж…
Пальцы наткнулись на что-то твердое в волосах.
Шпильки!
Какой же он идиот!
– Благодарю вас, леди, от всей души. – Он высвобождал шпильки осторожно, опасаясь, что время и сырость истончили металл.
Раз… и два… и третья, выдравшаяся с прядью потускневших волос. С полдюжины набралось. И хотя Кейрен никогда прежде с замками дела не имел, но теорию более-менее представлял. Времени для практики у него с избытком.
И, опустившись на колени перед замком, Кейрен произнес:
– Может, все-таки по-хорошему договоримся?
Первая шпилька сломалась в руке…
Марта спускалась осторожно. Со ступенечки на ступенечку. Она уговаривала себя поторопиться, однако страх был сильнее. Крутые ступеньки, скользкие, легко споткнуться, полететь вниз.
Убиться до смерти.
Марта тихонько захихикала. Какая же она глупая! Конечно, этот, который сыночком Ульне притворяется, ее и без того убьет, чего уж тут… а она все одно дрожит.
Идет.
Ниже, ниже, встать передохнуть, потому как сердце тяжелое в груди колотится, до синих мошек перед глазами. И в ногах слабость непонятная.
Трусиха.
Всегда такой была, но не всем же смелыми быть, как Ульне… бедная, бедная, мучится. Когда еще отойдет? Надо будет попросить этого, пусть пастора приведет, причастит перед дальнею дорогой, глядишь, и легче станет измученной душе.
…а и сама-то Марта в храме давненько не была, с той самой проклятой свадьбы. И ведь не нравился ей Тод, красивый, но с червоточиной, которая во взгляде проскальзывала, в расчетливом таком взгляде, в насмешечках, в хозяйском снисхождении.
Как он там сказал?
Свободу Марта получит в скором времени? А ей-то свобода без надобности, она-то уже сама и жить не умела, привыкла, что Ульне рядом… Ульне сильная, умная и знает, как правильно. А с Марты толку немного.
И сейчас вот вновь задыхается, стоит, борясь со страхом. С каждой ступенечкой он сильней и твердит, будто бы толку от Марты немного. Там же, внизу, небось камера, а ключа от той камеры у Марты нет, и значит, пользы от ее подвига никакого, а вот вреда…
…узнает – убьет.
Ничего.
Как-нибудь. Все одно убьет, следом за Ульне, побоится оставлять одну, безнадзорную… и пастора, пастора надобно. Пусть выслушает покаяние, пусть о милосердии Всевышнего расскажет да грехи, какие нажила, отпустит. Глядишь, и сердцу полегчает, не говоря уже о душе.
И все же Марта спустилась.
Почти.
Темнота вдруг ожила, рванула и зажала Марте рот широкой ладонью. Темнота вывернула руку с огарком свечи, и Марта заплакала.
– Кто вы? – спросила темнота, а свечу подняла.
И зажгла.
Марта в жизни подобного не видела. Она и плакать забыла, глядела на раскаленные, покрасневшие изнутри пальцы парня, на капли огня, стекавшие на фитиль и на свечу тоже.
– Я… – голос дрожал, да и сама Марта тряслась осиновым листом. – Я вас…
Она протянула ключ, который сжимала в руке так сильно, что кожу пробила.
– Вывести… вас… я…
– Спасибо. – Он ключ взял и Марту поддержал, хотя она, прижав к груди руки, едва со ступенечек не покатилась. – Извините, если напугал.
Извинила.
Всклоченный. Раздраженный. И в копоти, в грязи какой-то…
…тощий…
…тощий и в грязи, как… у него и вправду может получиться, если веревка… через дверь нельзя, а вот камины… камины давненько не чистили, и этот все грозился…
– Скоро Освальд вернется. – Марта шла, опираясь на его руку, и страх исчез. Теперь она просто спешила. – Вы должны уйти до возвращения.
И бесконечная лестница закончилась в шкафу. Замок щелкнул, и Марта первой выглянула в комнату, убеждаясь, что ничего-то не изменилось. Розы. Свечи. Ульне на кровати, все еще дышит, хотя больше похожа на мертвеца, чем на живую женщину.
…черный зев камина…
– Вы серьезно? – Мальчишка осторожно отодвинул решетку и, вытянув шею, сощурился. Пытался разглядеть что-либо в угольной прокопченной черноте.
– Камины старые, с широкими трубами. В них и лесенку делали, чтобы чистить. На крышу выберетесь, а там…
Он согнулся и залез в камин, который не разжигали уже несколько дней: вид огня заставлял Ульне метаться по кровати. Что она видела? Неужто ад, который ждет убийц?
– Спасибо, конечно, но… я не могу уйти один.
– Нет. – Марта не для того рисковала, его вытаскивая, чтобы позволить натворить глупостей. – Девочка спит. Очень крепко спит. А когда проснется, то… Освальд ее любит, не тронет.
Мальчишка зубы стиснул.
– Иди уже. – Марта опустилась на край кровати. – А то ведь Освальд не выпустит… ни тебя, ни ее.
– Спасибо вам. И передайте ей, пожалуйста, что я вернусь. Обязательно вернусь.
Передаст.
Если получится. Марта присела рядом с подругой и тихонько сжала ослабевшую вялую руку ее. Пальцы мелко подрагивали, а на запястье билась тугая темная жилка.
Пастора определенно вызвать надобно.
И пусть службу проведет. В храм ведь не выпустят… а молельня в доме имеется, некогда там красиво было, особенно алтарное покрывало Марте нравилось. Тонкая работа… его, верно, починить пора… и убраться, кто в этом доме вспоминал о Боге?
Никто.
Собственные мысли увлекли, и Марта очнулась, лишь когда ее спросили:
– Как она?
– Мне жаль, – ответила Марта, глядя в белые равнодушные глаза Освальда. – Но она не поправится…
Глава 32
Замок не поддавался. Он был новеньким, сделанным хитро, и Таннис, не в силах сдержать ярость, пнула дверь. Проклятье! Она сутки уже мается, а за эти сутки…
…утро беспокойное.
Обед, который принес Освальд. Кажется, он догадался о том, чем занимается Таннис, но отбирать шпильки не стал. Бросил:
– Развлекайся, только… я ведь предупредил.
Предупредил. И страх заставляет отступать от двери, но тут же вернуться.
Кейрен, бестолочь синехвостая… зачем он полез… невезучий… оба они невезучие, поэтому, должно быть, и сошлись… а теперь как?
Как-нибудь.
Ужин на двоих, Освальд рассеян, задумчив.
– Что случилось? – Таннис заставляет себя есть, хотя от запаха еды ее мутит. Но силы нужны.
– Мама умирает.
Едва не сказала, что мама его давным-давно умерла, но смолчала. К чему злить?
– Мне жаль.
– Неужели? – Он подхватил с тарелки кусок хлеба, принялся мять в пальцах, зло, с непонятным остервенением. – Мне казалось, что ты считаешь ее сумасшедшей старухой!
– Считаю.
Ложь он тоже наловчился чувствовать.
– Она и есть сумасшедшая старуха, но ты же ее любишь.
– Люблю.
– Почему, Войтех? – Ей не хочется сегодня называть его тем, другим именем, которое его изуродовало, и он принимает правила игры.
– Почему… к слову, удивительно, но всех волнует именно этот вопрос. Почему я делаю одно, но не делаю другого. Почему люблю. Или не люблю…
Шарик из хлебного мякиша выпал.
– Наверное, потому, что она была человеком, который отнесся ко мне по-человечески. – Он откинулся в кресле. – Представь, что она почувствовала, узнав о смерти родного сына… нет, Тедди не стал ей говорить…
– Он умер…
– Вместо меня, Таннис. Кого-то должны были повесить, и Тедди показалось забавным… у него было специфическое чувство юмора.
Псих. И Ульне не лучше. Безумная семейка, которая свела с ума и Войтеха.
– И вот он привел меня в этот дом… знаешь, в первые дни я боялся, что вот сейчас меня выставят прочь. Нет, боялся – не то слово… мне было куда идти и чем заняться, но… Шеффолк-холл… ты его не слышишь, да?
Слышит. Скрипы и стоны. Шарканье ног старика, который бродит по полупустым коридорам с канделябром в руках. Голубей за окном и голос старого запущенного сада, вой собак, треск огня в камине… безумное хихиканье Марты и щелканье четок его, Освальда, жены.
– Ты слышишь не то, – сказал Освальд, наклоняясь. – И видишь не то.
– А что надо?
Белое лицо, худое. И есть – не ест. Он и за общим-то столом ел мало…
– Хочешь? – Таннис подвинула свою тарелку, на которой осталась половина мясного рулета, и фасоль вареная, и еще что-то с виду похожее на жеваную бумагу.
– Нет, малявка. Мне… приходится соблюдать диету. А ты ешь. Тебе сейчас нужно.
Как он может быть таким… разным?
– Я… я словно бы домой вернулся, понимаешь? Я точно знаю, кто мои родители. Я прекрасно помню свое детство и отцовскую лавку. Гимназию вот. Я никогда не бывал в Шеффолк-холле, я не имел на него прав, но стоило оказаться здесь, и… я вернулся домой. Я видел этот дом иным. Не старой развалиной… Тедди называл его мавзолеем, а Шеффолк-холл – крепость. Он вырос над рекой, когда еще не было города… и первый король родился здесь. И здесь же принял корону, украшенную шестью алмазами по числу земель, отошедших под руку его. Он был сильным воином… он правил здесь.
