Лев Жаков - Убить Бенду
Бенда зевает, и изо рта вырывается красный огненный лепесток. Люди отступают.
– Ну, кто первый? – Бенда открывает глаза, оборачивается к застывшей толпе – и люди в панике бегут из трактира, обгоняя и толкая друг друга.
Двое застряли в дверях, их вынесли. Через несколько мгновений зал был чист.
– Что случилось? – Бенда смотрит на Жанну. Та тычет пальцем в одежду. Бенда опускает глаза.
– Ах вон оно что... – Бенда отряхивает рубаху и штаны, как будто они запылились, и язычки пламени исчезают.
Жанна плачет – от усталости, от переживаний. И спрашивает сквозь слезы:
– Ты что, неопалимая купина?
Бенда улыбается.
* * *С утра трактир осажден с двух сторон: задний двор также полон народу. Свинья в загоне хрюкает недовольно и кусает тех, кто к ней приближается. Куриц растащили. Жанна будит Бенду, она встревожена:
– Что дальше? Я думала, они скоро успокоятся, а их все больше, и они хотят еще больше!
Бенда садится на кровати, прислушивается. Наконец говорит:
– У тебя продукты есть? Запрись и пересиди несколько дней. Я выйду, скажу, что уехал на полгода. А ты наконец займешься трактиром.
– Но... – Жанна показывает рукой на окно. – Они порвут тебя на кусочки, как только ты выйдешь! К тому же... Ты что, действительно уезжаешь?
– Да, я уеду, правда, не так надолго. Можешь дать мне какое-нибудь старое платье?
– Зачем? – Не дожидаясь ответа, Жанна бежит к себе в комнату и вскоре возвращается. – Оно, правда, неглаженное... Но что ты хочешь...
– Помоги мне.
Бенда с помощью ловких Жанниных рук облачается в платье. Когда девушка отходит, она не может сдержать смеха:
– Бенда, ты... ты совершенно как женщина! Такая юная симпатичная девица. Тебя просто не узнать! Косынку только не забудь.
– Меня порвут? – улыбается Бенда.
– Что ты! – Жанна помогает Бенде надеть косынку. – Но как же?.. Ты ничего с собой не берешь? Если пойдешь покупать еду в дорогу и снова станешь расплачиваться золотом, тебя разоблачат. Слышишь, как волнуются? И это твое свечение... Правда, под косынкой почти не видно.
Под окнами толпа бушует, грозя разнести дом.
– Что же стража не разгоняет их? – Бенда разглаживает складки на подоле, с интересом рассматривает широкий рукав.
– Все стражники сегодня с утра на площади, там кого-то казнят. – Жанна поправляет косынку на голове Бенды. – А после могут и прийти. Но вряд ли они сумеют что-то сделать. Так когда тебя ждать обратно?
– Могу вернуться в любой момент, причем прямо в комнату. Так что ты ее не сдавай. – Бенда подходит к окну. – Скоро увидимся. Если понадобится помощь, просто позови. – Подумав, добавляет: – Только кричи громче. – И с улыбкой уходит в стену.
Жанна бросается к окну, распахивает – внизу Бенды нет, только беснуется толпа. Услышав стук открываемых ставен, многие поднимают головы. Сотни глоток исторгают многоголосый рев: «Бенда!»
– Нету вашего Бенды! – весело кричит Жанна. – Нет, испарился, ушел, уехал! Вернется через полгода!
Недоверчивый вой был ей ответом. Но тут внизу раздался звук отодвигаемого засова – и внимание толпы переключилось на двери. Девушка увидела голубую косынку: Бенда выходит в толпу. Сердце на мгновение замерло и тут же побежало: надо запереть дверь, пока они не вломились внутрь! Жанна помчалась вниз, но там уже служанка вдвоем со стряпухой закладывали тяжелый засов. Жанна приложила к дверям ухо, стараясь услышать, что происходит снаружи, однако гул голосов не давал разобрать слов. Тогда девушка снова пошла наверх, выглянула в окно. Фигурка в коричневом платье и голубом платке пробиралась сквозь медленно рассасывающуюся толпу. Жанна вздохнула с грустью. Пора было приниматься за работу.
* * *Гремя ключами, великан-тюремщик отпер огромный, давно проржавевший навесной замок, навалился на низкую дверцу плечом – та со скрипом поддалась, отворилась внутрь. Канерва, наклонившись, пересек порог и выпрямился. Пол в маленькой камере заливал солнечный свет. В стене справа была ниша в половину роста взрослого человека; сужаясь, она уходила в глубь каменной толщи, заканчиваясь маленьким окошком. Квадрат солнца на полу пересекали тени от решетки.
– Устраивайтесь поудобнее, господин бывший начальник городской стражи, сделайте божескую милость, – ломким тенорком пригласил старик главный тюремщик. Маленький, скрюченный годами и болезнями, он едва достигал лорду Мельсону до пояса. Войдя в камеру вслед за пленником, старичок тут же примостился у входа на подставленном помощником колченогом табурете. Огромный помощник, плечом опершись о мощную кладку, держал над стариком лампу, бесполезную в ярком свете, что лился из окошка. Железная плошка с маслом нещадно чадила, и виден был только черный дымок, размазанный во влажном воздухе.
Канерва дошел до противоположной стены, присел на покрытую мешковиной кучу соломы – но тут же поднялся. Руку, опиравшуюся на тюремную постель там, где мешковина сбилась, лорд Мельсон брезгливо вытер о плащ: солома была гнилая.
– Все удобства, – захихикал старик. Головка его, похожая на кабачок, затряслась. Под седыми, почти прозрачными волосами просвечивала розовая кожица. – Помню, когда сидел тут Тивиэн Мирандольский...
Пленник огляделся, сделал два шага в сторону и опустился на лежащий в углу вывороченный из кладки булыжник. Прислонился спиной к холодным камням стены, скрестил руки на груди и вытянул ноги. Голос старика шелестел, как пожухлая листва, опадающая с ветвей в октябре.
– Если память поворошить, то окажется, что кто тут только не сидел! Даже, видите, ваша милость, из самого Мирандола сидели, а ведь Мирандол-то где? Самый край Междуморья, говорят. А может, и нет его. Может, все сказки, старые сказки, какие рассказывает дряхлая бабка смешливой молодежи в глухую ночную пору, кхе-кхе... – Старик закашлялся. – Так я что говорю? Память моя, ваша милость, прозрачна и подобна студеной воде в ясный осенний день: черная, глубокая, чистая – а все равно ничего не видно, пока не всмотришься в самую середину омута, в самую его глубь, где уж ничего, кроме черноты, и нет вовсе, но как приглядишься внимательно – тут-то и всплывает все интересное. Ведь и прадедушку его величества нашего короля, дай ему бог здоровья, видел я в этой самой тюрьме! Когда замок еще не был ею, но как раз становился. Приставили меня к тогдашнему величеству, которого собственный племянник слегка потеснил на троне, да только ни зарезать по-родственному не решился, ни отравить... за что и поплатился: дядя его, не будучи сентиментальным, меня по маковке огрел как-то во гневе лампой, когда я ему еду приносил, и из камеры-то этой сбежал, из башни, куда племянник заточил его. Я потом из окошка наблюдал, как на площади юноше чувствительному голову снимали. Да-а... все Междуморье, почитай, сидело у меня. Из каждой страны хоть один да отметился. – Старик принялся загибать пальцы, похожие на сухие веточки, перечисляя: – Элфиния, Атилия, Анталия, Гордания, Латия...
Великан под бормотанье старика задремал, голова его покачивалась и наконец упала ему на грудь. Он вздрогнул, моргнул. Державшая лампу рука, до того медленно опускавшаяся, дернулась, несколько капель масла пролились на голову старика, прожигая в лице его неровную дорожку. Благостный светлый лик подернулся рябью, кроткая улыбка сползла на щеку. Хоп! Нет никакого старика. Над табуретом, где он сидел, покачивается огромная связка ключей – свисает с пояса великана. От громкого хлопка тюремщик окончательно очнулся, хмуро посмотрел на пленника, отклеился от стены, забрал колченогий табурет и вышел...
* * *Зачем его продержали три дня в холодной тюрьме, Канерва не знал.
Он видел из маленького окошка своей камеры, как разбирали завал на месте обрушившейся башни. По всей вероятности, она рассыпалась из-за того представления, что устроил Бенда в подземелье. Значит, где-то под камерой сейчас находятся несметные сокровища, частично, правда, спекшиеся. Их хватило бы, чтобы горажане не работали всю жизнь, и дети их детей, и дети детей их детей тоже.
Однако эта мысль нисколько не волновала бывшего главного королевского егеря и бывшего начальника городской стражи; она пришла, посидела в голове и ушла, оставив звенящую пустоту. Иногда в эту пустоту заходили другие отдельные мысли, но довольно редко. Например, что за шум по вечерам доносится с улицы, которая отходит от площади как раз около тюрьмы, и почему стража позволяет ему это делать. Или почему в камере так холодно, если солнце целый день жарит башню, в которой эта камера находится. Или еще: зачем на окне решетка, если темница на самом верху очень высокой башни? Не говоря о том, что в маленькое отверстие пролез бы разве только пятилетний ребенок.
Но мысли случались очень редко. Обычно Канерва сидел и просто смотрел. Чаще всего на стену перед собой. Иногда на окно и голое синее небо за решеткой. Изредка наблюдал, как ползет по пыльному каменному полу квадрат солнечного света. И это время, когда он сидел в холодной тюремной камере в ожидании казни и просто смотрел вокруг, оказалось самым счастливым в его жизни. Канерва осознавал это, когда приходила очередная мысль. Он начинал понимать отшельников. О смерти он не думал. Только днем. Ночью темнота заволакивала окружающее и смотреть становилось не на что, кроме как на то, что внутри. А внутри был один страх. И ночи превращались в кошмары. Его безостановочно поджаривали на сковородках, поливали раскаленным маслом, так что нос ощущал запах горелой плоти. Его заковывали в ледяные кандалы и навечно оставляли высоко в небе, где его обдували ветра, превращая в сосульку, тело покрывалось коркой инея, мельчайшие частички которого впивались в кожу мириадами иголочек, и тогда Канерву била дрожь и никакое одеяло не способно было его согреть.
