Сергей Лукьяненко - Участковый
Когда назначили дату суда, Ваньке разрешили позвонить домой. Конечно же, в деревне уже обо всем знали – следователь звонил в сельсовет, сообщал о задержании, запрашивал какие-то данные. Мать после этого слегла, отчим не смог ее оставить, чтобы сразу приехать в Сибирь. Да и отпустили ли бы его во время уборочной – большой вопрос. Мало ли у кого пасынков арестовывают – что же теперь, всем работу бросать? Кто ж тогда хлеб убирать станет? Был бы жив дед – он давно бы уже приехал к Ваньке, поддержал одним своим присутствием, а то и советом, а может, и похлопотал бы в прокуратуре, и адвоката нашел самого лучшего, но деда пять лет назад похоронили. Родной Ванькин отец обитал где-то в Ульяновске, отношений с бывшей семьей не поддерживал и был, по словам матери и по обрывочным воспоминаниям самого Ваньки, человеком мрачным, резким, самовлюбленным и властным. Он бы, наверное, и не оставил семью, так и продолжал бы самоутверждаться, поколачивая жену и изгаляясь в совершенствовании наказаний для малолетнего сына, да вмешался дед – практически выгнал отца из дома, а потом еще и развестись со своей дочерью заставил. Почему отец с дедом ненавидели друг друга, почему не разговаривали еще в те времена, когда даже о свадьбе еще речи не шло, – Ванька не интересовался. Это были «взрослые» дела, которые его не касались. Когда-то мать, выходя замуж, пошла против воли деда, а потом много лет жалела о содеянном – Ваньке вполне достаточно было этого знания, чтобы смириться и с изгнанием отца, и с появлением в доме нового мужчины, нового маминого мужа.
Отчим, которого Ванька так и не научился называть папой, с какой-то пугающей безысходностью спросил по телефону, что нужно привезти. Спросил так, будто судимость – дело уже решенное. Дед никогда бы так не поступил, он бы до последнего верил, боролся и заставлял бороться внука. Отчим ждал, что Ванька попросит теплые вещи, нижнее белье, печенье и чай – ну а что же еще отправляют посылками в тюрьму?! Наперекор обреченным ожиданиям пасынок с усмешкой выговорил, что соскучился по домашней наливке.
Суд состоялся в первых числах сентября. На родине, под Ульяновском, отчаянная детвора после уроков еще купалась в озере, комбайны челночили по бескрайним полям, раскаленные от кипяточных солнечных лучей, а здесь, в сибирской глубинке, проливной дождь постепенно приобретал густоту и запах снега. По какой-то причине суд решено было провести показательный, и в местный Дом культуры набилась приличная толпа зевак. Пока переодевался судья, пришедший пешком и оттого вымокший, Ванька тихонько сидел в коридорчике, охраняемый конвойным милиционером. Милиционер был веселый, подтрунивал над цветом уже порядком отросших Ванькиных волос, рассказывал анекдоты и вообще относился к подсудимому с сочувствием. Здесь, в коридорчике, их и отыскал отчим.
– Разрешите пообщаться с сыном, товарищ сержант? – заискивающе глядя на погоны, попросил он. – Буквально пять минут!
– Не положено вообще-то… – Милиционер почесал ухо и махнул рукой: – Валяйте, общайтесь. Только тихонечко.
Поохав, посокрушавшись, несмело потрепав Ваньку по плечу, отчим осторожно вынул из кармана куртки бутылочку домашней наливки, из другого – граненый стакан. Забулькало так, что казалось, слышно в большом актовом зале, временно переоборудованном в зал суда. Сержант потянул носом, забеспокоился:
– Э-э! Вы там чего?
– Одну граммулечку, товарищ милиционер! Совсем капельку! Когда ему еще придется выпить?
– Парень, у меня проблем из-за тебя не будет? – понизив голос, спросил конвоир. – Я же все понимаю, но…
Ванька честно помотал головой. Какие проблемы? Его собираются посадить – вон даже отчим в этом уверен. Успокоить нервы – самое время. А что для русского человека является самым лучшим успокоительным?
– Ладно, если немножко – выпей. Только отвернись, что ли! Увидит кто…
Наливка была дедовской – вернее, по рецепту деда. Делала-то наверняка мать. Пахла она медом, красной смородиной, пшеницей – в общем, домом. Ванька махнул стакан и принялся вытирать слезы. Хоть и не очень крепкой была наливка, а пришлось сказать, что шибко крепкая.
В зале суда не было клетушки, в которых, как показывали в фильмах и в передаче «Человек и закон», сидят подсудимые до оглашения приговора. Была табуретка, поставленная особняком, так, чтобы с любого места было Ваньку видно. Позади табуретки застыл конвоир. Первое время, пока судья вслух зачитывал материалы дела, обвиняемый смотрел только на ноги сидящих в первом ряду зрителей. Обувь у всех была грязная, а кое у кого – в кровавых пятнах от раздавленной брусники. Ваньке очень хотелось под дождь – вымокнуть, перепачкаться в грязи, попробовать эту чертову бруснику на вкус, сделать еще кучу ненужных мелких дел, лишь бы не торчать здесь, у всех на виду, лишь бы не слышать слова обвинения.
Потом он поднял голову. Возле прохода сидел «цыган» с загипсованной рукой. Серая глаженая рубашка, галстук. Между бородой и усами – самодовольная усмешка.
Кровь бросилась в лицо, наливка ударила в голову, обостренное чувство справедливости подхватило Ваньку с места.
– Уважаемые товарищи советские судьи! – закричал он, простирая руку. – Граждане! Ежели я сижу тут, то почему же он сидит там? Ведь нож-то у него был! У него был нож, не у меня!
Тяжелые лапы милиционера опустились сзади на плечи, придавили, пригвоздили к табуретке. Судья стучал молоточком и что-то строго выговаривал, в зале радостно галдели, но среди всего этого шума Ванька ясно услышал слова «цыгана»:
– Я же еще тогда сказал тебе: сиди там, говно!
Ванька, почти не напрягаясь, таскал на одном плече трехпудовые мешки с цементом. Пятипудовый мешок с картошкой запросто нес на горбу. Однажды бабку Феклу из погреба вытянул, когда она туда свалилась и ногу вывихнула, – а бабка Фекла, почитай, пудов десять весила. Что Ваньке какие-то там лапы конвоира?! Отшвырнув от себя сержанта, он ухватил табуретку за ножку и ринулся в атаку.
* * *Кто бы мог подумать? Оказывается, в следственном изоляторе помимо камеры был еще и карцер. В карцерах Ванька отродясь не бывал, а потому, все еще находясь под действием алкоголя, с интересом осмотрелся. Собственно, рассматривать было нечего: квадратная полуподвальная комнатка два на два метра, абсолютно пустая, без мебели. Шершавые влажные стены, каменный пол. Параша в углу, окошко в два кирпича под потолком – без решетки и даже без стекла. Вдоль одной из стен – отопительная труба в полутора метрах от пола. Ванька потрогал – чуть теплая. И все. Хочешь сидеть – сиди на голом полу. Хочешь лежать – туда же. Даже на стену особо не обопрешься, потому как цементная «шуба» царапается даже сквозь одежду.
Ванька прослушал, сколько ему тут назначили сидеть. Ну, видимо, до перевода в исправительно-трудовую колонию. В зале такой гвалт стоял, что судья замучился стучать молоточком. Прокурор что-то говорил о наглядной иллюстрации, немотивированной агрессии и нанесении увечий – наверное, это он «пенсионера» имел в виду, так как до «цыгана» Ваньке добежать не дали, и, соответственно, никаких увечий ему Ванька нанести не успел. Не считать же увечьем месяц назад сломанную руку? Эка невидаль! У них в колхозе, да и в институте то и дело кто-нибудь что-нибудь себе ломал. А если еще и вспомнить, что ныне загипсованная рука месяц назад вполне недвусмысленно сжимала тесак… Впрочем, об этом-то как раз никто почему-то не вспоминал. Зато довольно быстро обнаружили, что Ванька пьян. После этого государственный адвокат вообще больше рта не раскрыл. Приговор его заставили выслушать стоя, только от волнения и наливочного шума в голове он и половины слов не понял. Помнил только, каким яростным шепотом обещал ему конвоир заглянуть вечерком в карцер…
Стоять посреди карцера было неудобно, к тому же из окошка сильно поддувало и брызгалось – дождь не прекращался. Выбрав уголок посуше, Ванька сел на пол по-турецки. Через десять минут переменил положение – ноги затекли. Через полчаса отмерзла задница, пришлось какое-то время посидеть на корточках. Вот гады! Хоть бы лавку какую-нибудь поставили! Но, видимо, на то он и карцер, чтобы об удобствах забылось напрочь.
Тусклый серый свет в окошке постепенно становился фиолетовым. Ванька окончательно замерз и проголодался – чаю бы сейчас горячего! Но ни кормить, ни поить арестанта не спешили. Послонявшись из угла в угол, Ванька задрал голову и посмотрел на окошко. В темноте казалось, что на улице идет снег, а может, так оно и было. Попросить, чтобы прикрыли отверстие какой-нибудь фанеркой? Да не предусмотрено ведь наверняка. Положение и раньше-то не забавляло, а теперь, после того, как хмель выветрился, оно стало казаться удручающим. Неизвестно, как там будет в колонии, а здесь и сейчас, в темноте и сыром холоде, без еды и матраса, без надежды и поддержки, становилось попросту невмоготу.
