Карина Демина - Механическое сердце. Черный принц
Следующий день она провела в постели.
И еще один.
И весь остаток недели. Таннис понимала, что надо бы встать, и вставала, доходила до окна, упиралась ладонями в створки его и стояла, глядя, как плавится лед теплом ее тела. Холод обжигал, а кровать, разобранная, близкая, казалась надежным убежищем.
Таннис возвращалась к ней.
Ложилась на влажную простыню, накрывалась с головой пуховым одеялом и лежала, порой проваливаясь в сон, порой – в собственные воспоминания. Иногда ей было сложно отличить одно от другого, и воспоминания порождали странные сны, а сны не заканчивались наяву.
Приходила горничная, приносила завтрак… и обед… и ужин.
Марта появлялась с очередным нелепым романом, которые она читала вслух, пытаясь Таннис развлечь. Но тонкий голос Марты вызывал приступы тошноты, Таннис злилась, но злость и та была вялой, нежизнеспособной.
После ухода Марты в кресле оставались крошки овсяного печенья и книги.
О любви.
Нет ее, такой, как пишут, чтобы настоящая и вопреки всему, чтобы счастье безоблачное и жизнь душа в душу, смерть в один день… глупости.
…и мечта ее не лучше.
Море? Дом на берегу? Она видит этот берег во снах, с белым мягким песком, на котором остаются ее следы. С влажной вылизанной волнами кромкой, со старой пристанью и лодкой… с домом, навесом и столиком… креслом…
Кофе.
И тем, кто стоит за спиной Таннис.
Он пытался к ней прикоснуться, и она, просыпаясь, чувствовала еще эти прикосновения, будившие в ней странное желание плакать.
Плакала.
День и снова…
– Малявка, что не так? – Войтех навещал ее каждый вечер. Он появлялся поздно, когда свечи уже догорали, входил без стука, садился на кровать и вытаскивал из-за пазухи имбирный пряник.
Или золоченый орех.
Фарфорового зверька, из тех, дешевых, которых полно на развалах. Вкладывал в руку, сжимая вялые пальцы, смотрел в лицо.
– Прости. – Войтех стягивал одеяло и заставлял сесть. – Я понимаю, что ты чувствуешь себя загнанной в ловушку…
Он обнимал, прижимал к себе крепко и гладил по волосам, утешая. Слезы подкатывали к горлу тяжелым комом, но при нем не получалось плакать. И Таннис лишь шмыгала носом.
– Тебе надо поесть.
Он кормил ее, преодолевая вялое сопротивление. А порой Таннис было лень сопротивляться, и она лишь открывала рот.
– Послушай, малявка, ну не трону я твоего щенка… обещаю. Если сам не напорется, не трону. Он ведь скоро женится.
Наверное. Таннис поэтому убежала, хотела забыть. Откуда ей было знать, что забыть не выйдет?
– Подумай сама, что бы вас ждало? Жизнь на два дома? Он бы приходил, чтобы переспать, а потом…
– Нет.
Таннис зажимала уши ладонями, чтобы не слышать его. Но Войтех руки разжимал.
– Он бы уходил к своей жене. Ты знаешь это. Однажды ты бы ему надоела…
Ложь.
– Он вежливый, он не вышвырнул бы тебя… купил бы подарок. Так принято в их кругах. Надоевшей женщине купить дорогую безделушку, чтобы не было обид. Прошлой любовнице он подарил сапфировый гарнитур.
Таннис не желает слушать о прошлой любовнице. Но ей приходится.
– Ты умная девочка и справишься. И да, я хотел бы дать тебе больше. – Он вытирал ее щеки, и значит, Таннис все-таки плакала. – Думай не о нем. Он того не стоит.
– А о чем?
– О ребенке.
Ребенок жил внутри. Таннис пыталась представить его, накрывала живот руками, сосредотачивалась, в полуяви, полубреду пробовала услышать, ведь если он и вправду есть, то…
Ничего.
Пусто.
– Кого бы ты хотела? Мальчика или девочку? – Войтех подал руку, помогая выбраться из кровати. – Наверное, девочка лучше.
– Чем?
– Тем, что будет похожа на тебя. – Войтех усаживает ее в кресло перед туалетным столиком. В зеркале, черном, пыльном зеркале отражается женщина с изможденным лицом. – Посмотри, до чего ты себя доводишь. Зачем, Таннис?
Он берет в руки гребень и сам расчесывает короткие ее волосы.
– Скажи, тебе здесь плохо?
Плохо.
– Тебя кто-нибудь обижает?
– Нет.
– Я забочусь о тебе так, как умею. А все ограничения – временны… послушай, малявка… – В зеркале он не отражается. Тень за спиной. И эта тень бережно распутывает слипшиеся космы. – Я клянусь остатками своей души, что не причиню вреда ни тебе, ни твоему ребенку. Я постараюсь сделать все, чтобы ты была счастлива. Не захочешь жить со мной… отпущу.
Заминка. И выдох.
И правду говорит. Войтех, точно почувствовав ее сомнения, наклоняется.
– Ты же знаешь, что я не лгу.
Знает. Но от этого горше.
– Почему ты со мной возишься?
Гребень ложится рядом с пудреницей. Пальцы Войтеха обнимают шею, гладят.
– Наверное, потому, что рядом с тобой я вспоминаю, каким был, а это уже много. Я ведь почти… привык к тому, кем стал.
Он поцеловал ее в макушку.
– Отдыхай. И постарайся взять себя в руки, Таннис. Если не ради себя, хотя бы ради ребенка.
Наверное, он был прав.
И на следующее утро Таннис спустилась к завтраку. Она равнодушно восприняла и холодный взгляд Ульне, и радостное, слишком уж радостное щебетание Марты, и преисполненное ненависти молчание супруги Освальда.
Был день, обычный день для Шеффолк-холла. Снова гостиная, рукоделие и игла, которая – редкое дело – не норовила выскользнуть из пальцев. Клубок шелковых нитей, пяльцы, рисунок, намеченный кем-то. Стежок к стежку, не думая ни о чем, кроме вышивки… алые маки в пузатой вазе. Контур вазы едва намечен, да и сама вышивка только начата, но у Таннис много времени.
Хренова бездна.
И Освальд, заглянувший вечером, присел на пол у ее кресла.
– Я рад, что тебе стало лучше. Вот, – он поставил на колени крошечные башмачки, – сегодня увидел и подумал… знаешь, надо комнату выбрать, чтобы светлая была. Детям нужно много света.
Башмачки, сделанные из мягкой телячьей кожи, были невесомы.
– Завтра придут каталоги…
– Зачем тебе это?
…если бы он лгал, Таннис было бы легче.
– Я отправлю тебя за Перевал. К морю. Дом на берегу… я купил его давно, еще когда думал, что смогу вырваться. Но никогда там не был. Поверенный утверждает, что дом в хорошем состоянии. И место удачное. Рядом небольшой городок. Война его почти не тронула. И думаю, вам там будет хорошо.
Башмачки на ладони выкрашены золотой краской.
– Потерпи, Таннис. Недолго осталось.
– Сколько?
Молчание. И мука в глазах.
…не остановится, и просить бесполезно. Он ведь всегда был упертым, потому и выжил, и вырвался из капкана Нижнего города, чтобы угодить в другой.
– Пожалуйста, Войтех… – Она бы хотела унять его боль и вычеркнуть те годы, которые прошли здесь. А он сдавил ее руку, прижал к холодной щеке, впился пальцами в запястье, едва не выламывая кости.
– Знаешь, как давно я не слышал этого имени.
– Твоего.
– Больше не моего. Не надо, Таннис. – Он отстранился, разрывая связь. – Ты и так уже многое… изменила. Наверное, Тедди был прав в том, что я слишком сентиментален.
Он поднялся как-то неловко, словно само движение причиняло боль.
– Знаешь, о чем я жалею сильнее всего? – Войтех отошел к окну. Он стоял, опираясь на широкий подоконник: прямые руки, сгорбленная спина. – О том, что ты и вправду любишь этого щенка…
Ушел, не дожидаясь ответа. Исчез на несколько дней, каждый из которых был вновь похож на предыдущий. Единственное, ей и вправду доставили каталоги, и по вечерам Таннис листала их, разглядывая картинки, пытаясь представить ту самую комнату в доме на берегу.
В доме, которого она никогда не видела.
…в ночь перед Рождеством Таннис проснулась от скребущего мерзкого звука. Ветки старого вяза терлись о стекло.
Не ветки.
Кейрен.
Он забрался на широкий подоконник, устроившись меж двух горгулий. И когда Таннис не без труда распахнула старую раму, попросил:
– П-пусти п-погреться… пожалуйста.
Глава 26
День как преддверие ночи.
Короткий, обрезанный, всего-то час между рассветом и закатом, когда недогоревшее солнце тлеет алым углем. Небо серое, ноздреватое, как недопеченный хлеб.
Широкие горловины огненных ваз. Вяжущий запах ароматного масла, которое подняли из подвалов загодя. Сосуды с узкими журавлиными шеями стоят в холле.
– Хороший праздник. – Гость появляется незваным, но Брокк, странное дело, рад его видеть. – Здравствуйте, мастер. Пусть ночь будет мирной.
Гость протягивает деревянный солнечный круг с темными вставками смолы.
– Покоя душам ваших предков, Олаф. – Брокк принимает дар. – Чем обязан?
– Позволите? – Олаф становится на колени перед кувшинами, проводит над каждым ладонью и кивает: – Этот гореть не будет.
– Откуда…
– Знаю, просто знаю. – Он жмурится.
Изменился за год. Повзрослел. И постарел, пожалуй, в длинных волосах появились седые пряди, а глаза Олафа запали.
– Вам хуже?
– Для меня это тяжелые дни. – Он вытирает со щек испарину. А ведь одет-то легко, не по погоде. Рубашка и жилет из белого пике. Новомодный каррик[11] горчичного цвета перекинут через плечо, из карманов брюк выглядывали желтые перчатки. – Много живого огня вокруг… тяжело сдержаться. Обычно я уезжал. Но сейчас, сами понимаете…
