Сергей Лукьяненко - Шестой Дозор
– Должна назвать жертву, – сказал Двуединый.
– Моя жертва… – Надежда замолчала, глядя на меня. Я ободряюще кивнул ей. Тут ничего нельзя было поделать. Совсем ничего. – Моя жертва – Антон Городецкий, мой отец. Я… я люблю его, потому что он мой отец, и этого достаточно. Я его ненавижу! Ненавижу, потому что это я должна была стоять на его месте, а он на моем, но он все понял раньше меня и сделал так, как хотел! И это, наверное, до фига как благородно с его стороны, только это подло, подло, подло! И я бы отдала всю свою Силу, она мне не нужна, я готова жить простым человеком, но я слишком слабая, чтобы тебя убить, но я стану сильнее, и я вытрясу из тебя твою мерзкую душонку спящего божка, я пройду через Сумрак и выжгу тебя, начисто, или придумаю дефолианты для Сумрака и отравлю все его слои, ты что, думаешь, я дура, не понимаю, в чем ты прячешься и из чего состоишь, синяя мшистая дрянь!
Наступила тишина, в которой было слышно только ее громкое дыхание.
– Дозор Шести сказал свое слово, – произнес Двуединый. – Кровавый завет разорван. Больше никто не хранит равновесие добра и зла среди людей. Вы вольны жить сами и убивать себя сами. Ваша судьба отныне в ваших руках.
На какой-то крошечный миг мне показалось, что он развернется и уйдет. Как поступил когда-то Тигр. На какой-то крошечный миг имя дочери показалось мне волшебным талисманом, который сохранит меня на краю.
– Я принимаю вашу жертву, – сказал Двуединый.
Краем глаза я увидел, как он поднимает свои лапищи, вытягивает их в мою сторону. Но мне не хотелось поворачиваться. Я смотрел на дочь, на жену, которую крепко держала Ольга. Где-то там был еще Гесер, вырастивший из меня того, кем я стал; мой неожиданный Темный дедушка Завулон; старая ехидная ведьма Арина с ее неуместной любовью; юный пророк Кешка, который обнял плачущую Надю за плечи; храбрый и хороший человек, который вырос из перепуганного мальчика Егора; старые тертые калачи Жермензон и Глыба…
Но я смотрел на дочь и жену, стараясь улыбаться как можно искреннее, чтобы они запомнили эту улыбку и знали, что я ими горжусь.
А потом льдисто-синее и огненно-красное ударило мне в спину.
Эпилог
Кладбище – место нерадостное в любое время года. Весной, когда воздух прохладен и свеж, а деревья окутаны зеленым дымом свежей листвы, думать о смерти особенно неприятно. Летом, в жару, когда поднимается запах сухой земли, кладбище кажется затаившимся хищником, готовым наброситься на тебя. Осенью, под серым дождливым небом, кладбище отвратительно и тоскливо.
Но хуже всего зимой. Стылая земля не поддается лопатам, а при мысли о том, что сейчас в ней кто-то останется навсегда, мороз пробегает по коже.
Это было старое кладбище, в самом центре Москвы. Хоронили здесь очень, очень редко, людей либо очень известных, либо очень богатых. Нет, конечно, не Ваганьковское и не Новодевичье. Но центр Москвы всегда в цене – и для живых, и для мертвых.
– Мы нечасто хороним кого-то из наших, – сказал Завулон. – Обычно нечего хоронить… вместе со Светлыми мы тоже собираемся нечасто.
Он постоял, кутаясь в теплое пальто. Потом снял перчатки, взял из рук держащегося за спиной помощника венок с надписью «От Дневного Дозора Москвы» и положил на свежую могилу. Постоял, склонив голову.
– Прощай. Ты честно нес службу.
Гесер вообще не надевал перчаток. То ли привык к холоду в дни своей давней тибетской юности, то ли рисовался непритязательностью. Ему венок «От Ночного Дозора Москвы» подала Ольга.
– Трудная судьба, – сказал он. – И трудная смерть. И… и все равно ты был одним из нас и останешься им навсегда.
Он потоптался на месте. Потом посмотрел на Завулона, достал из кармана пальто фляжку, протянул тому:
– Давай… по русскому обычаю… проводим.
– Вот уж нашел русский обычай – французский коньяк на кладбище из горла хлестать… – негромко сказала Света. И взяла меня за руку.
Завулон сделал глоток вслед за Гесером, сморщился, потом протянул флягу мне:
– Антон?
– Я не буду, если можно, – сказал я. – Мне теперь надо беречь здоровье. Здоровье человека – самая большая его ценность.
– Антон, перестань. – Завулон укоризненно смотрел на меня. – Мы твое здоровье беречь будем. И лечить, если что, всеми силами обоих Дозоров. Ты заслужил.
– Мне не хочется пить за них, – сказал я, кивнув на могилу, где в огромном гробу лежало чудовищное тело Двуединого, бывшего Светлого мага Дениса и Темного мага Алексея. – Все-таки он меня убил. В какой-то мере.
– Все мы рано или поздно уйдем, – ответил Гесер. – Иные бессмертны, но…
– Но люди смертнее, – закончил я. – Простите, не буду. Они не виноваты. Но за своих убийц не пьют.
– Он тебя, можно сказать, пожалел, – напомнил Гесер. – Мог ведь и убить. Просто и окончательно. Развоплотить. Сжечь. Вытянуть Силу начисто.
– А он и убил, – сказал я. – Сделав меня человеком, он меня убил. Пусть не сейчас, но… двадцать лет. Тридцать. И все.
– Люди так и живут, папа, – сказала Надя.
Она стояла рядом, держась за руку Иннокентия.
– Ладно, – сдался я и взял из рук Гесера фляжку.
Коньяк обжег горло. Я закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Попытался посмотреть сквозь веки, сквозь Сумрак. Конечно же, ничего не получилось.
– Земля пухом, доброго Сумрака… – пробормотал я, возвращая флягу.
Все уже потихоньку расходились. Пусть похороны и были совместными, но поминки у Светлых и Темных будут разными. Два маленьких автобуса, стоящие у входа на кладбище, повезут дозорных разными путями.
Костя Саушкин махнул мне рукой, но приближаться не стал. Правильно, я считаю. Сумрак оставил его на Земле. Вернул то, что заменяет вампирам жизнь. Но то, что мы были друзьями, не меняло того, что я убил его, а он – убил меня.
– Пойдем, – сказал Семен, подходя ко мне. – Ну… надо. Положено так. Не обижайся ты на Дениса, он на работе сгорел…
– Я потом подъеду, – сказал я.
Семен смутился. Засунул руки в карманы потрепанной нейлоновой куртки.
– Ну… Антон… Ты же это… Ресторан Сферой Отрицания накрыт… Ты не пройдешь сам.
Он был прав, конечно.
– Я его проведу, – сказала Светлана. – Езжайте, ребята. Мы следом.
Мы шли нарочито неспешно – я, Светлана, Надя. И Кешка, конечно. Куда от него деваться. Может, они с Надей и разбегутся в разные стороны через пару месяцев… или через сотню лет. Но Кешка явно видел в будущем что-то более оптимистичное на их счет. Придется его терпеть.
– Известные люди тут… – негромко сказала Надя. – Гляди, это же мультипликатор знаменитый! А это писатель… Ой, я же его книжки читала!
– Да, приличные люди собрались, – сказал я. – Двуединый должен быть доволен.
– Папа, ну перестань! – попросила дочь. – Он тебя не убил, это самое главное!
Я вспомнил, как они со Светланой рыдали, обнимая меня. А я сидел на полу, ощупывая обгорелые остатки рубашки на одной руке и обугленные лохмотья на другой. По сравнению с обычным ударом Двуединого меня, можно сказать, поцеловали на прощание.
На прощание – потому что Двуединый в этот момент лежал у дверей. Бездыханный и мертвый, унесший в своем чудовищном теле бывших дозорных Света и Тьмы…
Я даже не сразу понял тогда, что произошло. Я был слишком рад тому, что жив. И смущенный взгляд Гесера, и разочарованный взгляд Завулона меня не насторожили. И то, как вдруг замолчала Светлана и, отстранившись, пристально посмотрела в меня, – тоже…
А потом Надя сказала со всей беспощадной откровенностью молодости: «Папа, ты человек!»
Да, я стал человеком. Совершенно рядовым. Без малейшего потенциала Иного. С «магической температурой» намного выше того порога, где хотя бы иногда, спорадически, возникают предчувствия и способность творить мелкие фокусы. Я не выдохся, как это бывает с Иными. Я не был выжат, как это случилось со Светланой, сразившейся с Зеркалом. Я стал человеком бесповоротно и навсегда.
– Мне кажется, тебя пожалела та часть Двуединого, что была доброй, – сказала Надя. – Ведь верно?
Обижать дочь мне не хотелось. Она у меня умница. Но она ко всему еще и Абсолютная волшебница, и поэтому ей полезно стать еще и мудрой.
– Нет, Надя, – сказал я. – На меня очень сердилась та часть Двуединого, что была злой. Поэтому я и жив.
Надя примолкла.
Автобусы уже уехали, мы забрались в машину. Завулон обратно свой подарок не потребовал. Светлана села за руль, я не стал спорить – не чувствуя линии вероятности, я был бы на дороге слепцом.
– И все же и ты не совсем прав, Антон, – сказала Светлана. – Ты стал человеком не потому, что тебя кто-то пожалел или возненавидел. Ты стал человеком, потому что ты им был. Ты им остался, прожив как Иной четверть века, а это большая редкость. Поэтому когда Двуединый убил в тебе мага – ты остался жить.
Я кивнул. Наверное, она была права. Наверное, так оно и есть. Но даже моя мудрая жена не ответит, как мне теперь жить.
А научиться придется.
