Юлия Остапенко - Свет в ладонях
Однако эта уверенность ослабла, когда капитан, вконец раздражённый неэффективностью своих методов, подскочил к арестантке и грубо сгрёб её за волосы, запрокидывая ей голову назад и приближая к ней перекошенное от досады лицо.
Здесь мы не погрешим против истины, если скажем, что принцессе Женевьев вдруг сделалось очень страшно. Ей и прежде бывало страшно – в спальне своего отца с пистолетом, нацеленным в грудь убийцы, под штопаным пологом лицедейской повозки на заставе при выезде из столицы, страшно было в объятиях обезумевшей толпы, страшно было прыгать из движущегося поезда, страшно было тонуть в холодной воде… Но никогда ещё не было страшно так, как в этот миг, когда она поняла, что цель её долгого, запутанного и странного временами путешествия сейчас не просто отдалилась, но вот-вот исчезнет из виду навсегда. Что она проиграла, она попалась, и никогда уже не выполнит свой долг и свою клятву, данную умирающему отцу. А этого принцесса Женевьев страшилась, быть может, сильней, чем смерти, потому что в смерть, как любой человек, не верила до конца.
– Вот что, сударыня, – низким голосом сказал капитан, сжимая ей волосы ещё крепче, – вы и так отняли у меня достаточно времени. Не в моих правилах бить женщин, но если это единственный способ развязать язык вашему дружку…
– Оставьте её.
Единственным, кто мог произнести эти слова, был Джонатан – или, что куда менее вероятно, в двух приставах, обрабатывавших его почки минуту назад, вдруг проснулось благородство и сострадание. Однако Джонатан выкрикнул бы это куда громче, отчаяннее и, в конце концов, куда более сипло. Голос же, осадивший капитана ле-Гашеля в его истовом рвении служить Уставу, был негромким, ровным и уверенным, выдававшим в обладателе полную безмятежность духа и осознание своей безмерной власти. Власть и вправду была велика, ибо капитан ле-Гашель тотчас разжал руку и отступил, оставив свою несостоявшуюся жертву бессильно обмякшей на стуле.
– Вижу, вы даром времени не теряли. Как всегда, – сказал вновь прибывший, проходя мимо капитана и стягивая с рук лайковые перчатки. На эполетах его мундира сверкала вода – похоже, он только что попал под дождь. – Неизменно похвальный энтузиазм, однако на сей раз вы чуточку перестарались. Самую чуточку, капитан.
– Ваша светлость, – забормотал тот, униженно кланяясь, – я не…
– О, не оправдывайтесь, не стоит. Вы действовали сообразно вашим обязанностям и, главное, справились с задачей. Прошу вас теперь определить лейтенанта ле-Брейдиса в соответствующие покои и дать ему отдохнуть после тяжёлого дня. С юной же леди, – добавил он, не замечая, как вскинулся Джонатан, услышав своё имя, – мы, с вашего позволения, немного побеседуем наедине.
По знаку капитана упирающегося и что-то бессвязно выкрикивающего Джонатана выволокли вон. Сам капитан, не переставая кланяться, заискивающе предложил вновь прибывшему чашку кофе, сигару и канапе с голубым сыром. От двух последних вновь прибывший отказался.
– А вот кофе был бы весьма кстати. Две чашки, пожалуйста. С сахаром и сливками.
Капитан снова раскланялся и ушёл распоряжаться, оставив своего гостя наедине с арестанткой. Те какое-то время молча разглядывали друг друга.
– Я всё верно сказал, ваше высочество? – спросил наконец человек, которого принцесса Женевьев никогда не видела, но которого сразу узнала. – С сахаром и сливками?
– Я не пью кофе, – ответила та, заставляя голос звучать столь же ровно и холодно, как голос обращавшегося к ней человека.
– Но ведь вы вымокли, замёрзли и устали, не правда ли? Кофе вас взбодрит.
Вернулся капитан с подносом, делавшим его похожим на заправского лакея, влюблённого в свою работу. Тот, кого он величал «вашей светлостью», кивнул в знак благодарности, а когда капитан ретировался, взял сливочник и бережно наполнил чашки до краёв, превращая дымящуюся в них чёрную жидкость в нежно-кремовую.
– Во Френте всегда был хороший кофе, – помешивая сахар ложечкой, заметил он. – Всё благодаря гальтамской контрабанде. Попробуйте.
– Я не могу сделать этого со связанными руками.
– О, вы ошибаетесь, ваше высочество. Можете, если рядом с вами будет внимательный и деликатный слуга.
Он подошёл к ней, держа дымящуюся чашку в руке. Принцесса поборола порыв толкнуть его ногой, заставив опрокинуть чашку на себя – это было бы слишком мелочно, слишком ребячески и не отражало бы того, что она испытывала к этому человеку. К тому же, когда край фарфоровой чашки оказался у её губ, а крепкий, густой аромат кофе коснулся ноздрей, она поняла, что и вправду продрогла, и чашка горячего питья стоила сейчас не меньше, чем билет на остров Навья. Женевьев чуть вытянула шею и коснулась губами края чашки. Мужчина, взявшийся исполнять роль её внимательного и деликатного слуги, чуть наклонил чашку, и восхитительная горько-сладкая влага обожгла ей горло.
– Прекрасно, не правда ли?
– Да, – сказала она и отпила ещё.
Стюарт Монлегюр улыбнулся ей и убрал чашку. Женевьев смотрела, как он ставит её на край стола, и слегка облизнула губы на случай, если там задержалось несколько капель.
– И что же? Кофе был отравлен?
Теперь, когда страх поражения миновал, к ней вновь вернулось окончательное спокойствие. Нет нужды бояться того, что уже неизбежно. В некотором смысле она испытывала облегчение – и огромную печаль оттого, что из-за неё загубили свои жизни Джонатан ле-Брейдис, Клайв Ортега и… и дочь этого человека.
Улыбка младшего и главнейшего из «трёх братьев» стала шире.
– Всё отнюдь не так просто, моя дорогая. И не так драматично, хотя излишний драматизм – неизменное свойство вашего прелестного возраста. Я хотел лишь продемонстрировать вам… а впрочем, скоро вы сами поймёте. Вы ведь на редкость умны, ваше высочество, много умнее вашего покойного батюшки, да упокоится его прах с миром.
– Что ж, убьёте вы меня прямо сейчас или чуть позже, не столь важно. Вы добились, чего хотели.
– О нет, пока ещё нет, иначе разве я покинул бы дворец Зюро, где меня и моих верных соратников ждёт столько неотложных дел? Я забросил все государственные заботы и примчался сюда на крыльях любви… и это звучало бы фривольно и даже опасно, не будь моя любовь к вашему высочеству исключительно вассальной, любовью верноподданного, преданного своей королеве.
– Если бы вы всё же развязали мне руки, я бы ими всплеснула, – с презрением сказала Женевьев. – Монлегюр, вы только что сказали, что не считаете меня дурой – отчего же говорите со мной так, словно я выжила из ума?
– Я говорю с вами так, как велит этикет и та глубокая нежность, которую я испытываю к вашему высочеству. Я ведь помню вас совсем малышкой… Это по моему совету его величество король Альфред отослал вас, чтобы оградить от вражеских происков. Мог ли я тогда подумать, какой прекрасной, сильной и гордой женщиной станет однажды то прелестное дитя? Впрочем, простите, я уже не молод и, кажется, ударяюсь в сентиментальность. Ещё кофе?
– Да, – сказала Женевьев.
Он смотрел, как она пьёт, неприкрыто любуясь ею. И хотя Женевьев Голлан была совершенно неискушённа в оценке взглядов, которые кидает на женщину мужчина, от этого любования ей сделалось откровенно не по себе.
– Какая грация… В каждом движении, даже когда положение отнюдь тому не способствует. Какая дивная кожа… – Монлегюр коснулся кончиками пальцев её шеи и тотчас убрал руку, так что она не успела даже вздрогнуть. – Я так и вижу тяжёлую драгоценную корону Вольдемара Великолепного на этой головке. Вижу тусклый блеск бриллиантов и рубинов на этой лебяжьей шее. Вижу скипетр самодержавной монархини в этой тонкой твёрдой руке. О, сударыня, вы были бы прекрасной королевой, великой королевой. Зачем же надо было всё портить?
– Не вы ли убили моего отца и пытались убить меня?! И вы ещё смеете…
– А вы, ваше высочество, и впрямь глупы, если воображаете, будто я делал всё это по собственной прихоти, – резко сказал Монлегюр и со стуком поставил чашку. – Вы глупы, если думаете, будто за двадцать лет не были перепробованы все, все доступные средства совершить необходимое бескровным путём. Ибо где кровь, сударыня, там жадно раздуваются ноздри черни! Чернь – как полчище волков, готовых кинуться на двух неразумных, подравшихся в лесной чаще и тем навлекших гибель и на противника, и на себя. Я бы всё отдал, чтобы свершить необходимое, не прибегая к насилию и убийству! Шарми не выдержит нового мятежа, и уж точно не переживёт второй революции. Ни вы её не переживёте, королевская дочь, ни я.
– Так, быть может, моему отцу следовало ещё при жизни отречься от трона и назначить своим преемником вас? Это бы так всё упростило.
– Да, возможно, – без тени улыбки сказал Монлегюр. – Альфред не понимал одного: когда судьба страны оказывается на переломе, бразды должен принять не тот, в ком течёт сто раз разбавленная жидкая кровь старых монархов, а тот, кто знает, куда править. К сожалению, это мало кто понимает даже в наши просвещённые дни. И, к ещё большему сожалению, ваш отец был не из таких.
