Андрей Посняков - Семейное дело
Немцы убивали всех, кого хотели, и потому висящий на ветке дуба труп молодой женщины с табличкой на груди «Партизан» не показался чем-то из ряда вон.
Но напугать — напугал, уж больно неожиданно появился.
— Ой, Господи, Господи, — запоздало вспомнил Бога закоренелый грешник и атеист Свёкла. — Пресвятая Богородица, помоги! А я уж… я уж пожертвую на храм немало… Как-нибудь… Когда добычу возьму…
Вислоносый, весь какой-то дёрганый, угловатый, Никита Свекаев встретил приход немцев на охотничьей заимке, где укрывался от мобилизации в Красную Армию. Не от трусости, естественно, укрывался, а в силу твёрдого убеждения, что дни Советов сочтены, и супротив настоящей европейской силы им не совладать. Вон она какая, сила — вешает, стреляет, насилует, в общем, делает что хочет, а красные… Что красные? Бегут, спасаются, даже Ленинград, свою «колыбель революции», окружить позволили.
Немцы — это сила и крепкая власть, которая пришла всерьёз и надолго. А с их приходом настало время людей ловких и предприимчивых, к коим Свекаев, ничтоже сумняшеся, относил и собственную персону, ни капельки не сомневаясь в своей способности добиться многих благ, став успешным и состоятельным человеком. Надо только ситуацией воспользоваться правильно к вящей своей выгоде и большому хабару.
Вот и шёл Свёкла к усадьбе графской, рассудив, что с приходом немцев персонал санатория, в который обратили большевики старинный дом, разбежался, и ему никто не помешает добраться до вожделенных сокровищ.
Слухи о кладе, что закопала в Гражданскую старая графиня, вот уже двадцать лет будоражили уезд, а затем — район. И когда-то, сразу после учинённого ЧК разгрома, много народу бродило вокруг усадьбы в надежде отыскать запрятанное, да только не вышло. Ни у кого не вышло, однако Свекаев был не простым искателем — знал он секрет, который позволял надеяться на солидный куш. На большой хабар…
Вилась под ногами тропа, в левый глаз путника сверкало вышедшее из-за облака нежаркое солнце. Вообще, с погодой Свекаеву повезло: метель, вроде разыгравшаяся с утра, прекратилась, и морозило не сильно, и поход по лесу больше напоминал прогулку.
Обойдя болото, путник резко свернул в сторону и, проигнорировав шоссе, деловито зашагал берегом озера. Так было быстрее и, самое главное, безопаснее — ни постов, ни патрулей. Часа через два над деревьями показалась маковка Крестовоздвиженской церкви, а ещё через двадцать минут кладоискатель вышел к усадьбе.
Осторожно прокрался к дому, укрываясь за лишёнными зелени, но всё равно достаточно густыми кустами, выглянул и, не сдержавшись, тихонько выругался: во дворе стоял серый немецкий грузовик.
«Приехали!»
Свёкла рассчитывал, что обслуживавший большевиков персонал разбежится и санаторий опустеет, но не подумал, что удобный комплекс зданий присмотрят для себя оккупанты.
«Гады! Кто вас сюда звал, фашисты проклятые?!»
Расстроенный кладоискатель подал назад, но неожиданно замер, услышав повелительное:
— Halt!
Обернулся и едва не наложил в штаны, увидев поднявшего карабин немца. А его напарник — мордастый — держал руки на автомате с прямым магазином.
— Hände hoch!
«Вот и смерть моя!»
Паника едва не погубила Никиту, однако он знал, что молчать не следует, и попытался объясниться в меру сил.
— Их бин… их бин очень рад!
Вскинув вверх руки, Свёкла медленно выпрямился и натянул на физиономию самую благожелательную и радостную улыбку, выглядевшую, надо отметить, весьма жалко.
— Partizan?!
Вот ещё не хватало! За партизана приняли… Перед глазами мгновенно появилось видение повешенной женщины. Истерзанной. Над которой наверняка поглумились…
— Найн, нихт! — Свекаев испуганно замахал руками. — Я не есть партизан, я… как это… от советской власти пострадавший! Я любить Германия! Я — верный друг Германия… Я есть…
Он кричал, рыдал, заискивающе заглядывал в равнодушные, фашистские глаза немцев, снова рыдал и кричал до тех пор, пока не оказался в холодном сарае.
— Я хочу вам служить! Не убивайте…
И взвыл, когда дверь захлопнулась.
«Расстреляют! За что?!»
Свёкла догадывался, что немецкая власть сурова, не зря же повсюду её враги развешаны, как в Гражданскую, при товарище Троцком, но за собой-то он никакой вины не чуял! Не было за ним ничего! Немцам не мешал, жил своей жизнью, и вот…
«Меня за что?!»
Порыдав, размазывая по небритой морде слёзы, сопли и слюни, Свёкла утихомирился, уселся в углу, дрожа на морозе, а потом принялся ходить по кругу, сообразив, что если сидеть — замёрзнешь. Власть немецкая оказалась не только суровой, но и холодной. Жестокой, как настоящая власть, но, к сожалению для Никиты, жестокой лично к нему.
«Гады! Твари! Все они одним миром мазаны! Все простых людей обижают!»
Так и подвывал он до вечера, пока не услышал шум мотора, не разобрал в щёлочку, что во двор усадьбы въехал элегантный «Хорх», и не вздрогнул, когда дверь сарая распахнулась.
Впрочем, ничего интересного на пороге не оказалось — лишь два мордоворота в серых шинелях. Не вступая в разговоры, они подхватили перепуганного Свёклу под руки и буквально внесли в дом, а затем — в кабинет на первом этаже, где за столом ожидал арестанта невысокий, щуплый и смутно знакомый немец с настолько холодными глазами, что кладоискатель задрожал сильнее, чем давеча в ледяном сарае.
— Страшно? — осведомился немец на чистом русском языке, бросив на Свёклу неожиданно тяжёлый взгляд.
— Да, — не стал отнекиваться тот и присел, как приказали, на стул. — Готов служить…
— Заткнись.
— Слушаюсь. — Свекаева чуть не стошнило от усердия. — Яволь, то есть.
— Падаль.
— Яволь.
Немец потёр лоб, поморщился, но промолчал, здраво рассудив, что лучше сразу перейти к делу.
— Меня называть штандартенфюрер фон Рудж.
— Яволь.
Фамилия тоже показалась знакомой, созвучной с другой, смутно припоминающейся, так же, как лицо щуплого фашиста, однако холод, голод и страх мешали Свёкле ясно мыслить.
— Как твоё имя?
— Никита Свекаев, господин штандартенфюрер.
— Дезертир?
— Уклонист.
Свёкла думал, что немец не поймёт, но тот оказался сообразительным. Не зря же, в конце концов, говорил по-русски без запинки и акцента. Хмыкнул, словно услышал ожидаемое, и уточнил:
— Где уклонялся?
— На охотничьей заимке, господин штандартенфюрер.
— Долго же тебе пришлось прятаться.
— У меня там дядька… Он кормил.
— Зачем пришёл в усадьбу? — резко спросил немец.
Резко, неожиданно и жёстко. Вопрос буквально хлестнул, выбил Свёклу из колеи, в которую он потихоньку влез, убаюканный простыми и очевидными расспросами, и следующая его фраза стала очевидной ложью.
— К бабе пробирался, господин штандартенфюрер. Баба у меня тут работала, думал у неё пожить да осмотреться.
— Всех, кто здесь работал, мы расстреляли.
— Что?!
— Шучу. — Тонкие губы фашиста растянулись в неприятной ухмылке. — Но я могу отдать приказ на расстрел одного тупого русского, и никто даже не спросит, почему я так поступил.
Намёк оказался настолько толстым и прозрачным, что его уловил даже уклонист.
— Господин штандартенфюрер… — У Никиты ослабли ноги, и он начал сползать по стулу на пол.
— Ты понимаешь, Свекаев, что мои люди даже не спросят, зачем я это делаю…
— Нет!
— И уж тем более не спросит начальник полиции Лациньш. Ему всё равно, кого и за что вешать.
— Нет!
— Или стрелять.
— Пожалуйста!
— Тебя выведут на задний двор, поставят у выгребной ямы…
— Господин штандартенфюрер!
— Потом раздастся залп…
— Не губите!
— И твоё дохлое тело упадёт в вонючую жижу.
Свёкла не просто боялся — он трясся от ужаса. Хлипкий с виду немец обладал какой-то чудовищной, невозможной, неестественной аурой, нагоняющей сверхъестественный страх, и уклониста буквально зашатало. Перед глазами поплыли красные круги, в голове зашумело, желудок свело, и Никита готов был сделать что угодно, лишь бы страшный разговор немедленно прекратился.
