Макс Фрай - Карты на стол (сборник)
– Кто такой Келли? – Спросила она утром мужа.
Митя неопределенно скривился.
– А что, он тут был?
– Был. Сказал, его Стэндап привел. Кстати, а кто такой Стэндап?
– Один прикольный штымп, – отмахнулся Митя, – мы учились вместе. Собственно, Келли тоже с нами учился.
– В этой вашей знаменитой сто тридцать восьмой, – усмехнулась Ирма.
– Совершенно верно. Только Келли закончил школу на пару лет раньше. При том, что младше меня на год.
– Вундеркинд?
– Считалось, что гений. И на воротах он, кстати, классно стоял.
– На каких воротах?
– Мы в хоккей играли. Шикарный был вратарь. Маленький, толстый вроде бы мешок мешком. А я не припомню, чтобы он хоть одну шайбу пропустил. Фантастическая реакция!
Помолчали.
– Он потом в Водном учился. И какой-то такой гениальный диплом написал, что ему сразу место администратора на круизном судне дали. То ли в награду, то ли в обмен, чтобы взрослый дядя свою подпись там поставил. Темная какая-то история, Келли сколько рассказывал, всегда по-разному выходило. Думаю, он сам толком не понял, что произошло. Но факт, что один рейс он точно сделал. В Италию. А потом, конечно, вылетел.
– Почему «конечно»?
– Ну, ты же с ним разговаривала.
– А, то есть он всегда был такой хам? – Обрадовалась Ирма.
– Не то слово. А теперь прикинь, как ему крышу снесло. Девятнадцать лет, круиз, Италия, валюта. Кому угодно снесло бы.
– И что дальше?
– А дальше был бесконечный праздник. Собственно, до сих пор продолжается. Поначалу Келли все охотно поили и в рот смотрели – что еще умного скажет. Про Италию или про структурный анализ. Потом всем надоело. А с тех пор, как торчать начал, стал совсем скучный. Пародия на самого себя.
– А на что он живет?
– Понятия не имею. Но подозреваю, на мамину зарплату и бабкину пенсию. Одно время он у Фридкиса в преферанс играл, говорят, успешно. Все-таки гений. Так что пару лет бабки у него водились немаленькие. Но потом и там всех достал.
Как же я их понимаю, подумала Ирма.
* * *Он явился почти месяц спустя, в роскошном финском анораке и старомодных лаковых ботинках, один из которых явственно просил каши. Поглядел исподлобья; не переступая порог, протянул красную прямоугольную пачку. Сигареты «More», ну ничего себе. Швейцары центральных ресторанов продают их из-под полы по пять рублей за пачку, целое состояние, подумать страшно.
– В тот раз я утащил твое курево, – буркнул Келли. – Извини. Я иногда хуйню творю.
Ирма крутила в руках подарок, думала – вот сейчас надо бы высокомерно вздернуть подбородок, сухо поблагодарить и захлопнуть дверь, сам Келли на моем месте так бы и сделал, на что угодно спорю.
Но вечер выдался совершенно гнусный, за окном которые сутки лил дождь, нормального освещения не было даже днем, а теперь осталась одна шестидесятиваттная лампочка на тридцать квадратных метров, то есть сто двадцать кубических, с учетом высоты потолков, поди нарисуй что-то путное при таком освещении, да еще и вероломный супруг Митя где-то шляется. Собственно, хрен бы с ним, но вкрутить вторую лампочку в одиночку немыслимо, вот же черт.
– Раствор варить не будем, – на всякий случай сказала она, пропуская его в комнату. – И выпить у меня нет. Есть чай. Заварить?
– Завари, если хочешь, – равнодушно согласился Келли.
Он разулся, явив восхищенному миру мокрые носки, один синий, один серый. Но анорак снимать не стал. Оставляя по-женски маленькие влажные следы, прошлепал к стене, у которой вперемешку стояли Ирмины холсты, законченные и только начатые, спросил: – Можно? – И, не дожидаясь ответа, принялся их ворочать.
– Смотри, что с тобой делать, – запоздало согласилась она.
Картины Келли смотрел не как нормальные люди, а по-своему, с подвывертом. Некоторые, почти не глядя, ставил обратно, разворачивая лицом к стене, на другие, напротив, пялился по несколько минут кряду, то отходил подальше, то натурально утыкался носом, только что лупу из кармана не доставал. А одну незаконченную работу зачем-то поднял вверх и долго изучал на просвет, как будто надеялся обнаружить под слоями свежей краски тайное послание.
– Отдавай мое «More», – внезапно потребовал он.
Ирма так растерялась, что протянула ему распечатанную пачку. Хорошо хоть одну уже выкурила. Уж ее-то захочет, а не отберет.
Келли не стал забирать сигареты, даже руки из карманов анорака не вынул. Стоял перед ней насупившийся, в мокрых разноцветных носках, глядел со сдержанной яростью, как на кровного врага. Наконец буркнул, раздраженно поджав губы:
– Можешь продолжать курить свою «Шипку». Да хоть «Беломор», однохуйственно. Забей на стиль. Тебе это не надо. Откуда ты такая взялась на мою голову?
Ирма вспомнила, в прошлый раз он говорил: «Если бы ты была гением, на стиль можно было бы забить». Ого, выходит, я у нас теперь гений, подумала она. Это он, конечно, молодец, что понял. Но как некстати! Может, у меня таких сигарет никогда в жизни больше не будет. На какие шиши? А вот хрен тебе, не отдам.
Она решительно спрятала пачку в карман.
– Мог бы просто сказать – охуенные у тебя картинки. И выпрыгнуть в окно от полноты чувств. А то сразу подарки отбирать. Ишь!
– Есть предложение, – все так же сердито ответил Келли. – Ты оставляешь себе сигареты. А я не прыгаю в окно. Ты же на четвертом этаже живешь, дура психованная.
– Живу, – согласилась Ирма. – Предложение принимается. Сегодня можешь никуда не прыгать. А потом поглядим на твое поведение.
– Больше всего мне нравится слово «потом», – заметил Келли. – Оно означает, что меня сюда еще когда-нибудь пустят.
– Все может быть, – миролюбиво согласилась Ирма. И пошла ставить чайник.
Когда она вернулась в комнату, Келли сидел на корточках перед одним из ее холстов, закрыв лицо руками.
– У тебя бывает так, что весь мир вокруг – болит? – не отнимая рук от лица, спросил он.
Ирма не стала ни язвить, ни ломать комедию. Коротко ответила: «Бывает». И подумала, что с этим типом вполне можно найти общий язык. Вот ни с кем на всем белом свете нельзя, а с ним, получается, можно. Грамотно формулирует. И по делу.
* * *Митя, которому Ирма в ту пору рассказывала абсолютно все (муж, полагала она, это аналог лучшей школьной подружки, исправленный и дополненный в соответствии с почти неизбежными для взрослого человека потребностями в физической любви и помощи по хозяйству) – так вот, Митя был уверен, что дружба его жены с дурацким толстяком началась с того, что Келли признал ее гением. Ирма не спорила, она охотно подыгрывала мужу, когда он принимался вышучивать ее гордыню, но отдавала себе отчет – все дело в вовремя заданном вопросе. У нее всегда, с детства, сколько себя помнила, болел весь мир – вымороченный, враждебный, нескладно и нелепо устроенный, не поддающийся исправлению, но при этом сияющий, звучащий, вибрирующий, ветреный, огненный и ледяной, великолепный настолько, что, дай она себе волю, рыдала бы взахлеб от восхищения с утра до ночи и, пожалуй, даже во сне. Но воли себе она, конечно, не давала, держала в ежовых рукавицах, дышала неглубоко, думать старалась поменьше и только о насущных проблемах, всегда стояла – там, внутри себя, – вытянувшись по стойке «смирно», чтобы не спятить, не рухнуть в сладкую темноту, не взорваться от переполняющей ее восхитительной муки. Спускала себя с цепи исключительно по делу – порисовать. Живопись стала ее призванием, потому что оказалась самым простым и безопасным из доступных обезболивающих средств, и только поэтому, поди такое кому-то объясни. А толстому склочному Карлсону-Келли и объяснять ничего не требовалось, он сам все понимал. Настолько глубоко и точно, что страшно делалось. Наверное, думала Ирма, он – мой вымышленный друг. Как волшебный мальчик Морис, которого сочинила себе в четыре года и неохотно признала не совсем существующим только в седьмом, что ли, классе. Просто теперь я настолько крута, что моего вымышленного друга видят все остальные, думала она. И не сказала бы, что им это нравится, – тут следовало бы разразиться зловещим хохотом Злого Магрибского Колдуна, но Ирма ограничилась привычной язвительной ухмылкой, адресованной, теоретически, богу, в которого она никак не могла толком поверить, а на практике – всякому, кто пожелает принять ее на свой счет.
* * *Обычно Келли приходил, когда она была дома одна и работала. То ли интуитивно чуял благоприятный момент, то ли, кто его знает, отслеживал сложную и запутанную траекторию перемещений непоседливого Мити. Мрачно объявлял с порога: «Пришел тебе мешать». Вываливал на стол гостинцы – порой это была спелая хурма с рынка, иногда – одинокая барбариска в замызганной, истертой до прозрачности обертке, но чаще всего – маленькие пирожные «корзиночки» из кулинарии соседнего ресторана, которые сам любил до дрожи, за четверть часа мог смести дюжину, и было заметно, что это он еще старается держать себя в руках. Равнодушная к сладкому Ирма ему не препятствовала, довольствовалась одним – в тех редких случаях, когда успевала его ухватить. Разложив подношения, Келли шел на кухню, сам заваривал чай, возвращался с кружками, деликатно испросив разрешения, совал в Митин магнитофон свою кассету с флойдовским «Wish You were here», забивался в дальний угол и надолго умолкал. Впрочем, порой, под настроение, начинал травить какие-то завиральные байки; чаще всего – о загулах с фронсовскими телками в лучших кабаках города или о том, как якобы приезжавший весной в университет с подпольными лекциями Лотман после короткой беседы во время перекура клятвенно обещал зачислить юного гения к себе на кафедру без вступительных экзаменов. Третьим излюбленным сюжетом был короткий, но бурный роман, который случился у него (Келли, не Лотмана) в Италии с самой Матиа Базар. Бедняга не знал, что на самом деле вокалистку одноименной модной группы зовут Антонелла Ружжеро, а Ирма благоразумно придерживала информацию при себе, не желая разбивать ему сердце. «Конечно, девочка была такая укуренная, что вряд ли меня вспомнит, – вздыхал Келли и тут же многозначительно добавлял: – Но все равно никогда не забудет – врубаешься?»
