Денис Луженский - Тени Шаттенбурга
– Не знал, что вы вернулись, Вернер.
Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь: пламя за закопченными стеклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны темного сукна заправлены в запыленные же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелем, длинный, в полторы пяди, кинжал.
– Еще бы ты знал… Только вечером приехал. Видишь, даже одежду дорожную еще сменить не успел. Хотя, гляжу, ты вообще многого не знаешь. В городе такое творится, а ты жене под бок подкатился и жизни радуешься.
Ругер с трудом сдержал ухмылку: он уж и не помнил, когда с женой в последний раз… ну да ладно.
– И что же в городе творится такое, о чем я не знаю?
– А ты прислушайся, – сварливым голосом посоветовал тесть и распахнул окошко. – Давай-давай, зятек, навостри-ка уши.
В самом деле, со стороны Пекарской улицы доносились… крики?
– Вроде как кричат, – насупился бургомистр.
– Еще как кричат! Я такого крика не слышал с тех пор, как на Лейпцигской ярмарке у Плешивого Снорри из-под носа три телеги с товаром увели. Чего там только не было: и пряности, и сукно, и посуда…
– А кто горло-то дерет? – прервал тестя Ругер. – И что случилось?
– Да говорят, кто-то семью Мельсбахов порешил. Знаешь таких?
– Конечно, знаю. Карл Мельсбах, купец, жена Эдит. Но… убили? – Бургомистр выкатил глаза. – Как же так?! Там ведь и дети! Сын, дочка…
– Уже нет, – равнодушно сказал тесть. – Хотя… дочка вроде жива. Ну да не суть. Этот Мельсбах все равно сроду прилично не торговал, а пару раз даже цену мне сбил, мерзавец. Слушай сюда, зятек…
– А?
– Говорю, чего сопли развесил? Некогда слезы лить, да и было бы о ком…
– Мне надо туда… – Ругер хотел было позвать слугу, чтобы подал тапперт и башмаки, но Вернер положил ему руку на плечо.
– Не надо. Скоро сами придут, за указаниями. А они у тебя есть, указания?
– Э-э… – Мысли метались, как летним вечером бабочки возле лампы.
– «Э-э», – передразнил его Вернер. – Вот то-то и оно. Ну да ладно, затем я и пришел, чтобы совет дать. Пойдем-ка в кухню, угостишь старика с дороги. А то, веришь, как приехал, так даже куска перехватить не успел.
В кухне, брякнув на стол фонарь, гость полез в шкаф, вытащил бутылку сильванера[49], чуть заветрившуюся кровяную колбасу, буханку ржаного хлеба и миску с остатками заливного из свинячьих хвостиков. Понюхал, скривился, поставил заливное обратно.
– Гадость какая. Дай-ка нож.
Он откромсал солидный кусок колбасы, шлепнул на ломоть хлеба, набулькал вина в оловянный кубок.
– Жена-то где? Тоже дрыхнет? Да, это она мастерица – жрать, спать да наряжаться. Что она, что братец ее – два полена, – Вернер откусил от бутерброда, прожевал, запил вином. – Ну так вот, зятек. Слышал я, в городе сейчас какой-то барон с целой кодлой, да еще инквизитор. Почитай, дюжина мечей, не считая императорских да папских грамот. Так?
– Так.
– И?…
– Что «и»? Барон приходные книги смотрит, инквизитор проповеди читает – говорит, приехал сюда чудовище укрощать.
– Ладно, ты мне про то чудище не рассказывай, слыхал я. Книги смотрят да проповеди читают, значит. Вот оно как… – Тесть снова хлебнул вина, почесал нос, глядя куда-то сквозь Ругера. – Дело-то дрянь, зятек. Думаешь, они и впрямь сюда заявились чудище лесное воевать?
– Да все я понимаю…
– Все, да не все. Бог с ним, с инквизитором, но вот барон, да еще такой, что в книгах приходных разбирается, он поопасней лесного чудовища. Ясно же, что неспроста приехал. Вот я и думаю…
– Что?
Вернер внимательно посмотрел в глаза бургомистру:
– Ты мне скажи: что с ярмаркой-то будет? Неделя с небольшим всего и осталась, купцы прибывают, а не выйдет ли так, что зря приехали? Со дня на день разговоры пойдут. А если товар не сбудут да новый не купят – нас потом так ославят, что сюда лет пять никто торговать не приедет. И что тогда с городом станет? Только из ямы выбрались, и что – добро пожаловать обратно, в самую жижу? Чуешь, куда ветер дует, зятек?
– И как же быть?
– Как же быть… – скривился купец. – А то не понимаешь! Тебе надо показать, что ты в городе главный. Понял? Не заезжий барон, чтоб ему пусто было, не инквизитор, а ты.
– Но ведь…
– Страшно, а? Страшно, зятек? – Вернер отшвырнул недоеденный кусок и, запрокинув голову, допил вино: острый кадык дергался на тощей стариковской шее. – Ох, что ж вы, молодые, за племя-то такое, жидкие коленки! Сам суди – тебя б давно в холодную законопатили, коли за тобой грешки бы имелись. А ведь их нету, грешков-то, я прав? Монету ты не портишь, с людьми опасными не связываешься, налоги исправно город платит… – Купец вдруг пристально посмотрел на зятя. – Или…
– Да правы, правы, – мрачно кивнул Ругер. – Какие уж там грешки? Все для города.
«Ну Эльза не в счет, не про нее речь».
– Ну вот. А коли так, то тебе сам Бог велел по-хозяйски себя вести. Скажи им – и барону, и инквизитору особенно, – чтоб они в это дело не совались. Тебе, пойми, важно не только перед ними, но прежде перед горожанами себя показать, чтобы видели люди: ты не отсиживаешься за чужими спинами. Кто должен с такими происшествиями разбираться?
– Кто-кто… стража городская.
– Вот пусть она и разбирается. А то зря, что ли, эти захребетники по дюжине грошей в день гребут да еще на полном довольствии у города? Так что пусть сержант… как его там?
– Ван Зваан…
– Во-во. Пусть отдувается, порастрясет жиры свои. Морду наел, а толку никакого: уже целыми семьями в городе режут. Так и говори гостям столичным: мол, случилось все в пределах стены городской, значит, дело это городское, сами и разберемся. Понял?
– Понял, – кивнул Ругер. – Только согласятся ли барон и инквизитор?
– А ты сделай так, чтобы согласились. Поставь перед фактом. Убеди. Да запугай, в конце концов!
Фон Глассбах раскрыл было рот, но тут со двора послышались взволнованные возгласы и крики.
– О, вот и людишки припожаловали! – Вернер подхватил со стола фонарь. – Ну-ка, зятек, не оплошай!
Он буквально вытолкал Ругера на крыльцо: тот даже опомниться не успел, как оказался снаружи, только дверь за спиной хлопнула. Хорошо хоть Юрген успел плащ на плечи накинуть, а то было бы позорище – перед всем городом в исподнем отсвечивать.
Двор оказался запружен народом: всклокоченные со сна головы, широко распахнутые глаза, а в них вся гамма чувств и эмоций – ярость, недоверие, тревога… Но гуще всего страх – его печать легла на лицо каждого мужчины и каждой женщины, его тень, словно туча, нависла над толпой.
Фон Глассбах обвел взглядом живое колышущееся море – многие стояли с факелами, сжимали колья и топоры. Его продрало морозом по спине: ни дать ни взять мятеж, сполох, что бывает порой, когда вскидываются мирные прежде люди, и вчерашние благообразные отцы семейств готовы идти по колено в крови. Но нет, горожане не собирались волочь его с разбитой головою на площадь, чтобы там вздернуть на сколоченную наспех виселицу. Наоборот – смотрели на него с надеждой. И молчали. Бургомистр тоже молчал, спазм ледяной клешней сжал горло.
– Да что ж это такое творится-то! – раздался вдруг крик из толпы. – Честных христиан в своем же доме губят, ровно котят слепых!
И в тот же миг толпу словно прорвало:
– Истинный Бог, своими глазами видел: всех сгубили, одна девчушка-от и уцелела!
– Куда стража-то смотрит!
– Ужели защитить некому, оборонить нас?!
– Тихо! – справился, наконец, с собой Ругер. – Тихо, я говорю!
Толпа смолкла.
– Вот что я скажу вам, – голос креп с каждым словом. – Я обещаю, что в самом скором времени злоумышленник будет найден. Пострадали наши добрые горожане, и мы этого не спустим: душегуба ждет возмездие, чего бы это ни стоило. Стража уже этой ночью начнет поиски, а ради всеобщего спокойствия я прошу, чтобы все члены городского стрелкового общества держали наготове свои арбалеты, – помощь этих надежных мужей может понадобиться в любой момент. Да и цеховые помогут, и гильдейские, прав я?
– Поможем! – крикнул Отто Дункле, тридцатилетний здоровяк-плотогон, вздымая над головой огромный багор на толстенном трехметровом древке: массивный отточенный крюк жутко блеснул в рыжем свете факелов.
Толпа отозвалась одобрительным гулом: среди горожан и впрямь были три десятка арбалетчиков, что каждое воскресенье на радость зевакам упражнялись в стрельбе на задах одного из складов Речной улицы, и они вполне могли оказать страже серьезную помощь. Полсотни цеховиков с копьями и кистенями тоже не будут лишними. А уж Отто и вовсе пятерых стоит.
И каждому, кто сейчас стоял во дворе, вдруг стало легче: каждый поверил, что он не одинок, и другие, случись беда, придут на помощь, а не станут отсиживаться за запертыми дверями. Конечно, на самом-то деле в трудный час выйдут из домов лишь немногие, но сейчас каждый думал, что уж он-то не подведет. Тень страха, висевшая над людьми грозовой тучей, отступила. Пусть и ненадолго.
