Уильям Гордон - Глаз павлина
Ну, насчет жизни ничего сказать не могу, а кошелек этот кинжал мне спас, — заметил Конан, переходя на шаг. — Смотри-ка, оружейник точно в воду глядел, — подивился киммериец.
Он присел на корточки над воришкой, вытащил из его руки свой кошель и внимательно оглядел паренька: не старше пятнадцати-шестнадцати лет, тонкий, но жилистый, с симпатичным веснушчатым лицом. Такие нравятся женщинам. Одет он был на удивление хорошо и богато, длинные пальцы украшали перстни с самоцветами, да и по всему его облику нельзя было сказать, что мальчишка в чем-то нуждается.
Конан недоуменно покачал головой: больно не походил этот паренек на обычного воришку. Северянин слишком хорошо знал эту публику: лет десять назад ему самому пришлось промышлять воровством в Шадизаре, и отнюдь не от хорошей жизни. И тем не менее парень явно был опытным карманником. Уж больно ловко он спер кошель. Да так, что даже видавший виды Конан совершенно ничего не почувствовал!
Тем временем паренек застонал, начав приходить в себя. Киммериец обратил внимание, что служба охраны порядка в Киросе была на высоте, так как в их сторону уже спешил отряд городской стражи.
— Почтенный чужеземец, что здесь произошло? — обратился сотник стражников, седоусый ветеран, к Конану.
— Пока горец, разинув рот, глаза на жонглеров пялил, парень у него кошелек срезал! — рассмеялся кто-то из зевак, сбежавшихся поглазеть на происходящее.
— Только мальчишка не рассчитал, что они там у себя по горам не хуже коз скакать умеют, — ехидно добавил кто-то еще.
— Этот здоровяк, ну прям твой коршун, за воришкой помчался, а потом — р-раз! — рукояткой кинжала прямо ему по затылку, — объяснил кто-то еще. — Не попал, наверное, лезвием! А жалко… Развелось тут поганцев!
«В тюрьму мерзавца!.. Куда власти смотрят!.. Давить гадов!..» — раздавалось со всех сторон.
Законы Кироса были крайне суровы к преступникам, и Конан знал, что парню теперь отрубят левую руку, поставят клеймо на лоб и изгонят из Кироса. Зеваки, окружившие их, злорадствовали, плевались и кидали в мотавшего головой беднягу гнилыми овощами. Судя по всему, многие из них уже пострадали от воришек, и местные жители искренне радовались, что один из карманников попался.
Дело было совершенно ясным, и сотник велел своим солдатам связать вора. Однако Конан решил по-другому. Во-первых, его заинтересовало, почему богато одетый мальчишка избрал такое ремесло, во-вторых, он терпеть не мог публичных расправ, предпочитая выяснять отношения один на один, а в-третьих, киммериец прекрасно помнил те времена, когда сам промышлял кражами.
— Сотник, — обратился он к седоусому шемиту, — на самом деле все было вовсе не так. Этот маленький негодяй — мой слуга, который решил идиотским образом надо мной подшутить. Никакого уважения нет в балбесе! Сам понимаешь, молодость… Так он переоделся и надумал меня разыграть!
— То есть как это? — оторопел сотник. — Подшутить? Разыграть?
— О чем я и говорю, — с самым честным видом глядя стражнику в глаза, с готовностью продолжил Конан. — Я ведь буквально вчера ему и говорю: «Ты, Бонифас, когда-нибудь доиграешься! И не будь я Конан из Киммерии, если я тебя в следующий раз не вздую как следует!» — С этими словами он носком кожаного сапога пнул парня в бок.
Тому нельзя было отказать в сообразительности. Парнишка, размазывая слезы по испачканному пылью лицу, заныл:
— Господин Конан, клянусь Птеором, я никогда больше не буду над тобой шутить! Дяденька стражник, — подполз он на коленях к шемиту и жалостливо протянул к нему трясущиеся руки, — ну скажи господину, чтобы он больше меня не бил!
От такого поворота событий шемит совершенно потерял представление о том, что происходит, и лишь недоуменно переводил взгляд с паренька на северянина.
А парень тем временем устроил целое представление. Он плакал, посыпал голову пылью и, взывая ко всевозможным богам, слезно умолял столпившихся вокруг горожан заступиться за него перед дяденькой солдатом и дяденькой Конаном. Смысл его причитаний сводился к тому, чтобы его больше не били и не забирали в тюрьму.
Конан изо всех сил пытался сохранить грозный вид и не рассмеяться. В парне пропадал талантливый актер, так как только что кровожадно настроенные шемиты начали наперебой уговаривать грозных мужчин пожалеть сопляка.
— Мерзавец, чтоб это было в последний раз! Благодари судьбу, Бонифас, что почтенный сотник подоспел раньше, чем я выбил из тебя всю дурь! — грозно рявкнул на воришку киммериец и, повернувшись к сотнику, все еще стоявшему с открытым ртом, добавил: — Извини, почтенный, за беспокойство, которое тебе и твоим парням причинил этот песий выкормыш. — И вложил тому в руку золотую монету. — Не сочти за оскорбление, солдат, я понимаю, служба, но ведь надо и пыль в горле смыть! — Он подмигнул седоусому.
На золотой можно было смывать пыль в горле всем отрядом да еще привлечь к этому, несомненно, богоугодному делу помощниц-доброхоток. Поэтому сотник не стал дальше вдаваться в подробности происшедшего: объяснения киммерийца его вполне устроили. Извинения северянина были благосклонно приняты. Вояка махнул стражникам, чтобы те отпустили мальчишку, отсалютовал Конану и довольный повел своих людей прочь.
Поняв, что больше никого бить не будут, люди тоже потихоньку стали расходиться, и вскоре Конан остался с пареньком один на один.
Тот ловко поднялся с колен и принялся отряхиваться от пыли.
— Да что ж ты творишь, бугай здоровенный! — накинулся спасенный от рук правосудия воришка на Конана, потирая здоровенную шишку. — Бел-милостивец, хорошо, что у меня башка крепкая, а ну как я хрупкий бы здоровьем оказался? За пару презренных монет ты чуть меня не угробил!
Конан даже оторопел от такой наглости. Ухватив мальчишку за ухо", киммериец почти поднял его в воздух.
— Ну ты и нахал! Может, мне позвать стражников обратно?
— Нет, пожалуй, не надо, — сморщился воришка. — Ухо-то отпусти, больно ведь, — добавил он тихо.
— То-то же, — хмыкнул Конан. — Твое счастье, что я в твои годы промышлял тем же самым делом. Ладно, как тебя звать, сирота? — спросил он участливо. — Не Бонифас же в самом деле?
— Хвала Белу, нет. Вообще-то меня зовут Ишмаэль. Только с чего это ты решил, что я сирота? — удивился паренек, с сожалением глядя на измятую грязную чалму.
— А раз не сирота, то чего воруешь? — в свою очередь удивился Конан.
— Нельзя мне по-другому, — серьезно ответил парень. — Мне моя вера работать запрещает.
— Что это за вера такая? — Конан недоверчиво посмотрел на Ишмаэля.
— Мы поклоняемся Белу Ловкачу, — гордо выпятил грудь Ишмаэль. — Самому умному, ловкому и удачливому из всех богов!
