Константин Костин - Ксенотанское зерно
К телу повешенного крестьянина слетелось огромное множество воронья, превратившегося в гигантского мертвеца. Тот высунул синий язык, прорычал, что-то невразумительное и опять рассыпался воронами.
Рыбы на лотках торговок на рынке вдруг все как одна раскрыли рты и слаженным хором запели непристойные песенки.
На конёк одного из домов вспорхнул огненно-алый петух величиной с вола и задорно прокукарекал громовым басом. После нескольких выстрелов стражников петух рассмеялся по-человечески и исчез.
Да, если одной рыжей ведьмы не хватило, чтобы раскачать Шварвайсских монахов, то теперь их прибытие – только вопрос времени. Того времени, которое им понадобиться, чтобы прискакать в Штайнц.
У окна, выходящего на площадь с колодцем, стоял высокий пожилой человек лет пятидесяти. Узкое изможденное лицо, усталый взгляд покрасневших глаз, но пальцы твердо сжимают эфес шпаги, а спина по-прежнему пряма.
Альберт цу Вальдштайн, управляющий городом, прислонился лбом к холодным квадратикам оконных стекол. Когда же кончиться этот день...
Последнюю неделю цу Вальдштайн хотел быть мертвым. Человеком от которого ничего не зависит и все, что от него требуется – спокойно лежать.
Управляющий был верным слугой короля генерала Вальтера Неца. Кроме того, он был умным и много повидавшим человеком, поэтому не растерялся, когда среди городских дворян и окрестных землевладельцев начались тихие шепотки о том, что нынешний король власть получил незаконно и нужно убрать его и надеть корону на того, кто имеет право. Правда, определенности в точной кандидатуре не было. То ли вернуть корону Новой династии, то ли Старой. Или вовсе выбрать всенародным – то есть вседворянским – собранием настоящего, совершенно законного короля.
Цу Вальдштайн был настоящим управляющим. Поэтому Штайнц и окрестности остались верными королю генералу Нецу. Несогласных управляющих задавил, сомневающихся – запугал, и только от сильных пришлось откупаться...
«Ирма... – с грустным смешком подумал управляющий, – Казалось бы, ей уже восемнадцать, и все равно я никогда, даже мысленно, не называл ее дочкой...»
Единственную дочь цу Вальдштайна пришлось отдать. Вон там, сразу за высоким зданием городской стражи – особняк, где сейчас сидит Ирма. Управляющий знал, что больше никогда ее не увидит. И если она сбежит от своего нового мужа, придется вернуть ее обратно.
Договор есть договор.
«Мой долг – навести здесь порядок. Я и это сделал. Даже такой ценой»
Смертельно усталый человек у окна мог сказать, что порядок здесь наведен. Он видел только один недостаток: лояльность Штайнца и окрестностей сильно зависела от него.
Тут цу Вальдштайн ошибался. Лояльность держалась исключительно на нем одном.
***
Якоб вышел из дверей городской стражи, невольно прищурился. Вечерний свет после полумрака каморки резал глаза.
Он вскинул на плечо котомку. Где же упряжка?
Волы стояли рядом со стражей, в узком переулке, зажатом между двумя каменными стенами. Никогда в жизни они бы здесь не оказались, если бы Якоба не задержали.
Парень бросил котомку в пышную кучу сена, окинул взглядом свои вещи. Полог, мешки, черпак, котелок... Все на месте. Даже фляга, подарок вредной Хильды, и та лежит себе, поблескивая накладками.
Надо воду сменить.
Якоб тронул упряжку и медленно двинулся к городскому колодцу.
***
На площади толпился народ. К счастью, не возле колодца, там как раз было пусто. Люди слушали взгромоздившегося на бочку оратора: мужчину с развевающимися волосами, в лохмотьях, при жизни бывших монашеской рясой.
Якоб отвинтил пробку, машинально нюхнул горлышко фляги... Замер.
Вода должна была пахнуть колодцем, он же набрал новую при въезде в город. Сейчас вода во фляге пахла иначе. Запах родника, и совсем чуть-чуть – трав.
Парень недоуменно потряс флягу. Кто-то заменил воду? Кто? И зачем?
Якоб медленно перевернул флягу, наблюдая, как вода тонкой струей вытекает на булыжники мостовой.
В неизвестных доброжелателей он не верил, и пить эту воду не собирался.
Пока звенела водяная струя, Якоб невольно прислушался к речам набочечного оратора.
– Нашли, – возглашал тот, – нашли в старом монастыре древнее пророчество. Пророчество! И сказано в нем было... Было сказано в нем...
«Пророк» то ли забыл о чем шла речь, то ли нагнетал напряжение в слушателях.
– Сказано было в том пророчестве, – оратор откинул от левого уха узкую белую прядь волос, – «Придут времена темные и ужасные. Слезы будут литься в Нассберге, течь рекой будут они. Но пройдет время и восхвалит народ время слез, ибо придет ему на смену время кровавых рек! Темный властитель, слуга зла, порождение ада, раскинет свою сеть над несчастной страной! Черная белизна будет рыскать по стране, карая виновных, а пуще того – невинных. Но придет спасение! Придет! Выйдут из сени листвы два человека: юноша и девушка. И будет юноша тот неизвестным сыном старого короля, а девушка – неизвестной дочерью нового. И вместе, взявшись за руки, свергнут они темного властителя и воссияет солнце добра и справедливости над землей Нассберга! Но будет это, только если два героя будут опираться не на песок, но на камни! Если все люди Нассберга вместе поддержат их! Тогда и только тогда зло падет!» Так говорит пророчество! Так и будет!
Народ зашумел, обсуждая слова пророчества.
– Все, все видели, что сегодня творилось в городе! Вот они, первые ласточки кровавого времени! Вот они – следы темного властителя! Верьте мне!
Буль-буль-буль. Фляга наполнилась, Якоб заткнул ее пробкой и направил повозку к городским воротам.
Чего только не придумают досужие любители поговорить перед толпой. Все это слушать, что ли?
***
– Кар!
– Ну, Берендей, я же не могу никогда не ошибаться. С водой не получилось, но, может быть, все получиться само собой? Как думаешь?
– Кар!
– Конечно, присмотрим.
– Кар!
– Не обманывай. Тебе же тоже понравилась та шумиха, что мы устроили в городе. Правда, мерзавцы и ее повернули к своей пользе, но нам это не повредит. Зато теперь монахи точно будут здесь...
– Кар!
– Нам-то, конечно, здесь будет уже нечего делать.
Два ворона сорвались с места и превратились в черные точки в синем небе.
***
Якоб выехал из города. Повозка медленно покатилась по пыльной дороге. Солнце уже почти село, темнело.
Мимо расстилались сжатые поля пшеницы, тянулись вдаль до самого горизонта, у которого мрачной каемкой темнело Чернолесье.
Волы взошли на холм и также не торопясь начали спускаться. Когда спуск закончился, и повозка замерла посреди дороги, между двумя холмами, Якоб остановился.
