Майкл Муркок - Вечный Герой (сборник)
— Везде шла война. Вечная война, — повторил я и вздохнул.
Теперь во взгляде ее ясно читалось сострадание.
— Не думаешь ли ты, что это твоя судьба — вечно вести войну против врагов Человечества?
Я нахмурился:
— Не совсем так, потому что я, кажется, помню времена, когда вовсе не был человеком. Во всяком случае, в том смысле, как ты это понимаешь. Если душа моя вообще способна селиться в самых различных телах, то она определенно порой селилась в таких существах, которые… сильно отличались… — Я отбросил эту мысль. Все это было слишком трудно воспринять сразу. И слишком мучительно.
Мои слова встревожили Иолинду. Она встала, непонимающе на меня глядя.
— Но это были не… не…
Я улыбнулся:
— Не элдрены? Не знаю. Но не думаю, чтобы это было так, потому что само это слово кажется мне совсем незнакомым.
Она явно почувствовала облегчение.
— Во все это так трудно поверить… — печально пробормотала она.
— Поверить? Моим словам?
— Поверить всему тому, что ты говоришь, тому, что с тобой произошло. Когда-то я считала, что довольно хорошо разбираюсь в жизни. Наверное, я была тогда слишком молода. Сейчас я не могу разобраться ни в чем. Я не знаю даже, буду ли я жива на будущий год.
— По-моему, страхи эти свойственны всем нам, смертным, — мягко сказал я.
— Нам, смертным? — Улыбка ее стала ледяной. — Но ты не смертный, Эрекозе!
До сих пор, откровенно говоря, такое мне и в голову не приходило. Но, в конце концов, разве меня не вызвали в этот мир с помощью заклинания? Я рассмеялся.
— Скоро у нас будет возможность выяснить это — когда начнется великая битва с элдренами! — сказал я.
С ее губ сорвался слабый стон.
— Ах! — воскликнула она. — Разве это имеет какое-либо значение? — Она сделала несколько шагов по направлению к двери. — Ты действительно бессмертен, Эрекозе! Ты неуязвим! Ты вечен! Ты — единственное, в чем я могу быть уверена. Единственный человек, которому я могу верить! Не шути так. Умоляю тебя, не шути так со мной!
Я был поражен этим взрывом эмоций. Мне очень хотелось вскочить, обнять ее и как-то успокоить, но я был совершенно наг. Разумеется, она уже видела меня совершенно нагим, когда я явился перед ними во плоти в гробнице Эрекозе, но я еще недостаточно хорошо знал нравы и обычаи этого народа, чтобы догадаться, какое моя нагота произведет на нее впечатление теперь.
— Прости меня, Иолинда, — сказал я. — Я и не предполагал…
Чего я не предполагал? Того, насколько бедная девочка напугана? А может, какого-то иного, более глубокого чувства в ней?
— Не уходи, — попросил я.
Она остановилась на пороге, обернулась, и я заметил, что ее огромные растерянные глаза полны слез.
— Ты вечен, Эрекозе. Ты бессмертен. Ты не можешь умереть!
Ответить я не мог.
Тем более что понимал, что в первом же бою с этими элдренами погибну.
Внезапно мне стало ясно, какая ответственность лежит на мне. Ответственность не только перед этой прекрасной юной женщиной, но и перед всем человечеством. Я с трудом поглотил застрявший в горле комок и устало рухнул на подушки, а Иолинда опрометью выбежала из комнаты.
Возможно ли, чтобы я оказался способен выдержать такое бремя?
Неужели я действительно хотел, чтобы это бремя возложили на мои плечи?
Нет, не хотел. Я вообще не очень-то верил в собственные силы, и у меня не было никаких оснований полагать, что силы эти в чем-то превосходят силы других мужчин, скажем, Каторна. Во всяком случае, Каторн куда более искушен в военном искусстве, чем я. И он имеет полное право недолюбливать меня. Я отнял у него роль великого полководца, лишил его власти и даже той чудовищной ответственности, которую он-то вполне готов был взвалить на себя. К тому же я еще ничем не доказал, что имею право на все это. Я подумал вдруг, каково сейчас Каторну, и преисполнился к нему сочувствия.
Какое право имел я вести за собой человечество в бой, который должен был решить вопрос о самом его существовании?
Никакого.
И тут я подумал совсем о другом — мне даже стало жаль себя.
Какое право имеет человечество столь многого ждать от меня?
Допустим, они пробудили меня ото сна, который, впрочем, я честно заслужил, ведя мирную достойную жизнь Джона Дэйкера. А теперь они навязывают мне свою волю, требуя, чтобы я возвратил им былую уверенность в своих силах и — о да! — былое самодовольство!
Я лежал в своей роскошной постели и потихоньку начинал ненавидеть и короля Ригеноса, и Каторна, и все человечество в целом, и даже белокурую Иолинду, которая, собственно, и навела меня на эти размышления.
Эрекозе, Великий Герой, Защитник Человечества, величайший из воинов, валялся в своей постели, несчастный и жалкий, и проливал слезы по поводу собственной судьбы. Ему было очень, очень жаль себя.
Глава V
Каторн
Наконец я все-таки встал и накинул нечто вроде простой туники, а потом — я даже немного растерялся — рабы моментально умыли меня и побрили. В полном одиночестве отправился я в оружейную и снял со стены свой меч в ножнах.
Я вынул клинок из ножен, и снова меня охватило странное возбуждение. Я сразу же позабыл и свою растерянность, и сомнения, а услышав свист меча, рассекавшего воздух у меня над головой, радостно рассмеялся.
Мышцы стали привычно упругими. Я сделал несколько выпадов; казалось, что мы с мечом составляем единое целое, что это как бы еще одна моя рука. Я сделал глубокий выпад, вернулся в прежнюю позицию и резко опустил меч острием вниз. Владея им, я испытывал необычайную радость!
Он превратил меня в нечто большее, более значительное, чем во все предшествующие годы. Он сделал меня настоящим мужчиной. Настоящим воином. Героем!
Будучи Джоном Дэйкером, я имел дело с холодным оружием от силы раза два и, надо сказать, управлялся с ним довольно-таки неуклюже, если судить по отзывам тех моих друзей, которые считали себя в этом знатоками.
В конце концов я неохотно сунул меч в ножны, но только потому, что заметил поблизости одного из моих рабов: я помнил, что лишь один Эрекозе может касаться этого меча и оставаться при этом в живых.
— В чем дело? — спросил я раба.
— Там лорд Каторн пришел, господин мой. Он очень хотел бы с вами поговорить.
— Пусть войдет, — сказал я рабу, повесив меч обратно на стену.
Каторн вошел в оружейную стремительной походкой. Он, похоже, довольно долго ждал приема и пребывал в столь же дурном настроении, как и в тот, самый первый раз, когда я увидел его. Его башмаки, подкованные железом, прогрохотали по каменным плитам пола.
