Даниэл Уолмер - Багровое око
Конан, видевший с высоты, как, в сущности, невелик остров, рассчитывал добраться до логова Багрового Ока за полдня или даже меньше. Но планы его расстроил Шестилик, неожиданно оказавшийся очень тяжелым. То ли мстительный шар обладал способностью увеличивать свой вес, совсем как пленительное исчадье, то ли беспросветная тоска сделала его прыгучее и порхающее тело чугунным — как бы то ни было, вскоре веревки силка натерли Конану плечи. Не пройдя и половины намеченного, он вынужден был опустить свою ношу на землю и устало присесть рядом. Шестилик был по-прежнему бледным, с надрывной тоской и пронзительной жалостью к себе самому в глазах. Сеть розоватых полос от врезавшихся веревок пересекала его кожу во всех направлениях, придавая сходство с раскрашенным детским мячом.
— Если ты не перестанешь тянуть меня вниз, я брошу тебя прямо здесь, — угрюмо пообещал ему киммериец.
— Бросай, — равнодушно откликнулся шар. — Мне все равно.
Впрочем, когда Конан разжег костер, чтобы поджарить пару крупных птиц, принесенных в зубах Бонго, настроение его изменилось. Покрывшись малиновыми и синими пятнами, Шестилик взволнованно завозился в сетке.
— Это огонь! Это огонь!
— Конечно, огонь! Что же это еще может быть?..
— Но это не живой огонь! Это огонь-разрушитель! От него все погибнет вокруг!.. — лепетал шар, перекатываясь с лица на лицо.
— Неужто? — усмехнулся Конан. — А я-то надеялся поджарить на нем двух аппетитных пташек. Одну, кстати, могу уступить тебе.
— Я же говорил — я не нуждаюсь в пище! Свобода, одна свобода питает меня! Она — воздух мой, свет, еда и питье… Свобода… — Бормотанье его сорвалось в глухие и короткие рыданья, похожие на кошачий кашель.
— Клянусь богами вашего дурацкого острова, твое нытье изрядно утомило меня! — прикрикнул на него Конан. — Я ведь могу и не выдержать и отдать тебя в пищу огню, которого ты так боишься! Ну, не трясись, не трясись, я пошутил, — добавил он поспешно, заметив, что от его угрозы и без того еле живой шар чуть не лишился чувств от ужаса. — Если не хочешь есть, я не настаиваю, но, по крайней мере, поговори со мной! Давно у меня чешется язык задать тебе один простенький вопроси кто ты есть? Сколько живу, впервые вижу такое… — Он неопределенно помахал в воздухе ладонью, не найдя слов, которые не слишком обидели бы чрезмерно ранимое создание.
— Кто я? — меланхолично откликнулся шар. — О, кто я? Мне и самому чрезвычайно интересен ответ на этот вопрос.
— Ты что, хочешь сказать, что не знаешь, откуда ты взялся и кто твои родители? — удивился киммериец, знавший своих предков вплоть до пятого колена.
— Не знаю! Вернее, не помню, — бледно-серый шар был воплощенная печаль и отрешенность. — Если бы я помнил все, что случалось со мной за многие тысячелетия, я не смог бы жить. Я не смог бы летать, потому что груз памяти пригибал бы меня к земле. Я не смог бы удивляться новому, так как ничего нового в мире для меня не существовало бы…
— Ты живешь много тысячелетий? — недоверчиво переспросил Конан.
Шестилик покивал, скорбно опустив веки, словно солидный возраст был горькой и трагической несправедливостью его судьбы.
— Я живу очень долго. Точно сказать не могу, не помню. Раз в несколько сотен лет я сам добровольно лишаю себя памяти. Для этого я бросаюсь с большой высоты в океанские волны. Ударившись о воду, нельзя разбиться насмерть, я только теряю ненадолго сознание. Все прожитое при этом стирается из памяти, словно буквы, написанные на песке палкой. Остается очень немногое: смутное знание, что свобода — самое ценное, самое главное, самое насущное, что есть у меня. Да еще — что когда-нибудь, когда опыт прожитых лет станет пригибать меня к земле и мешать полету, нужно броситься с высоты в океан и начать жить заново.
— Значит, тебя можно назвать бессмертным? — спросил Конан.
— О нет, я смертен — вздохнул шар. — Тысячи раз я мог бы лишиться жизни, если бы не был столь осторожен. Осторожность, мудрость, сообразительность — вот то, что позволяет мне жить так долго. Но в каком-то смысле ты прав: по сравнению с вами, людьми, меня можно назвать бессмертным.
— Бессмертным — да, но вот мудрым я бы тебя никак не назвал! — засмеялся киммериец. — Что это за мудрость, от которой нужно избавляться, как от ненужного груза, каждые несколько сотен лет? Которую нужно смывать с себя, словно грязь, выбрасывать, словно отходы кишечника?..
— Что ж, во всем есть свои вредные стороны. Даже в бессмертии, — философски заметил Шестилик.
— А давно ты шлепался об воду в последний раз? — поинтересовался киммериец.
— О, всего лишь триста лет назад! Так что я еще достаточно молод.
— Значит, ты помнишь, как появился здесь тот, кого называют Багровым Оком?
— О, да! Как будто бы это было вчера. Мне было лет сто с небольшим, когда на наш остров неведомо откуда свалилась эта напасть. Я помню, очень отчетливо помню… Это произошло ночью. Была очень душная ночь. Не хватало воздуха ни людям, ни животным, ни птицам. Все задыхались, царапали щеки и груди ногтями, падали ниц и ели землю… Молили богов, чтобы те послали им легкую смерть, но не мучили так. У некоторых не выдерживали сердца, разрывались… К рассвету стало легче, а утро, как сперва показалось, наступило вполне обычное. Но это казалось недолго. В воздухе было что-то не то, цвет неба неуловимо изменился. Затем стали происходить странные природные явления, которых никогда прежде здесь не бывало. Затем стали пропадать люди. Как правило, это были те, кто по делу, либо гуляя, заходили за зубцы серых скал в центре острова. Спустя какое-то время пропавшие возвращались, но… лучше бы они пропадали насовсем. Возвратившиеся не были уже людьми, хотя это тоже заметили не сразу. Позднее их стали называть исчадьями. Они уводили за собой новые жертвы, и те превращались в новых исчадий, и так без конца. Прежде жители острова не знали особых забот. Земля давала по три урожая в год, никакие враги не грозили извне, так как ближайшие острова и материки очень далеко в океане. Можно было жить в довольстве и благоденствии, не затрачивая большого труда. Мужья ленились пахать, жены ленились рожать. В семье обычно было по два, редко когда по три ребенка… Теперь же женщины стали рожать каждый год — в отчаянье, в страхе. Они не знали, сколько из их детей доживут — не до старости, но хотя бы до зрелых лет, а сколько — станут бездушными и бессмертными рабами Черного Слепца. Надо сказать, если бы Черный Слепец захотел, он давно уже проглотил бы, превратил в исчадья все население острова, ибо оно не особенно велико. Но отчего-то он ограничивает себя…
