Гай Орловский - Юджин — повелитель времени. Книга 5. Любовные чары
Синенко прервал:
— Меня высадите возле участка! Зря с вами поехал. Ладно, я этого Уварова по всем базам пошерстю. И остальных помощников с соратниками. Потом сопоставим, что-то да выплывет.
Он вылез из машины прямо перед зданием полиции, очень недовольный, я тоже чувствовал, что где-то потеряли темп, нам бы сразу, чтобы преступник увидел нас и бросился удирать, вот тут-то мы, орлы, догоним и повяжем, после чего Мариэтта бодро отрапортует о блистательном задержании.
Она послала автомобиль по новому адресу, я проговорил медленно:
— Нам бы, да, сперва разобраться... Понятно, что тема бессмертия... как бы сказать... весьма! Да-да, весьма. Много энтузиастов, но много и жуликов. Это полярные концы. А посредине огромное число просто нормальных добросовестных ученых, что за хорошее жалованье работают над перспективной темой. Многие из них остались бы на этой работе, если срезать им жалованье вполовину, но многие уйдут, к примеру, в пластическую хирургию, что здоровья всем нам не прибавит, зато жалованье вырастет у этих специалистов вчетверо.
Она сказала недовольно:
—У тебя какие-то предположения?
—Конечно, — ответил я. — Кроме уверенности, что ты красивая, я еще предполагаю, что Марат Хисамович что-то недоговаривает.
Она покачала головой.
—Я проверила по всем базам. Доктор наук, автор ряда патентов, издал два десятка серьезных работ, в научных кругах известен. Репутация не слишком безупречная, однако...
—Не слишком, — прервал я, — это какая?
—Радикал, — пояснила она. — По молодости всегда был слишком горячим, участвовал в разного рода сходах и митингах, а когда защитился и занялся наукой, то выступал за отмену всяких ограничений с опытами. Привлекался за нецелевое использование средств. Честно говоря, мне самой непонятно, почему запрещены эксперименты с обезьянами, не говоря уже о собаках, на которых Павлов поставил все свои опыты и получил Нобелевскую премию...
—Насчет собак верно, — сказал я, — их жалко, они друзья, а кто над друзьями ставит опыты? Другое дело — кошки или обезьяны... Особенно обезьяны, их вообще можно всех истребить за то, что это не животные, а всего лишь карикатуры на человека.
Она хмыкнула.
— Не зря же в Библии сказано, что обезьян сотворил Сатана, когда пытался превзойти Бога.
— Хотя в Библии такого нет, — сказал я весело, — но ход твоих мыслей мне нравится.
— Почему это нет? — спросила она задиристо.
— Просто нет, — ответил я, на всякий случай прошелся еще поиском, что у нас по-русски называется сечем, это заняло стотысячную долю секунды, — это выдумка. Фольклор. Но хороший. Встречается у Диониссия Оссирийского в третьем веке, у Аппанария Глесского в трудах о Природе Начала... Я их могу понять, прикололись, мудрецы — тоже люди. В общем, он мне даже нравится.
— Нарушением законов?
— Законы в этой области еще не приняты, — напомнил я. — Принято ссылаться на этику, мораль, вернее моральные запреты... Но Марат Хисамович не один такой. Думаю, большинство населения за то, чтобы выпустить не проверенное до конца средство от старости в продажу.
Она понимающе кивнула.
— Ну да, все равно умирают, так хоть пользу принесут... Но это аморально.
— Что морально, — сказал я, — или аморально — записано в Библии. Вся наша этика и все ценности оттуда. Но сейчас наступил момент, когда мир уже не вписывается в библейские рамки... Эти вызовы вне морали!
Она посмотрела на меня несколько странно, как посматривала за последние пару дней все чаще.
— Ты изменился, — проговорила она. — Я не понимаю...
— Чего?
— Когда ты настоящий, — пояснила она. — Тот прежний или нынешний?
— Ни тот ни другой, — ответил я загадочно.
— Как это?
— Придет третий, — проговорил я замогильным голосом. — Ужо он и схватит...
Она вздрогнула, повела зябко плечиками.
— У меня уже сейчас от тебя шерсть дыбом.
— Да? — спросил я. — А мне казалось, у тебя везде эпиляция. Давай не спешить пока с выводами. Мне Марат Хисамович в целом симпатичен... Хотя, конечно, даже честнейшие люди иногда подделывают результаты экспериментов.
Она изумилась:
— Какие же они тогда честнейшие?
— Такое бывает, — заверил я. — Теория суха, а жизнь зеленеет.
Она фыркнула:
— Люди либо честные, либо нечестные! Середины нет. Или можно быть немножко беременной?
— А немножко честным можно, — сказал я бодро. — Это что, в том доме?.. Шикарный особняк. Главное, в черте города. Но дом нежилой, больше смахивает на аристократический цех. Цеха могут быть аристократическими? Не в смысле, что там работают аристократы, а как бы... Мне кажется, или это тот самый НИИ, где командует Кравцов?
— Заткнись, — посоветовала она.
— Какая ты ласковая, — сказало я с одобрением. — Не вдарила! А могла бы.
— И хотела, — подтвердила она. — Но у меня железная сила воли и нечеловеческая сдержанность, заметил?.. Если там цех или хотя бы какое-то производство, то туда так просто не пройти.
—Даже полиции?
—Даже полиции нужен повод, — сообщила она. — А на обыск вообще без ордера ни шагу.
Она остановила машину в сторонке на стоянке, вышли мы веселые и смеющиеся, это на случай наблюдения, от хохочущих не ждут пакостей. Если смеются — дураки, значит, такие не опасные, дураки — основа любого общества, становой хребет, опора демократии.
Я, обнимая ее за плечи, повел по тротуару, не глядя на здание, только краешком глаза отмечал расположение внутренней проводки и где какие видеокамеры.
Так дошли до конца квартала, Мариэтта хотела развернуться, но я придержал: на перекрестке собралась небольшая толпа, не больше дюжины, сосредоточенно слушают девочку-подростка, высоким чистым голосом поет без всякого сопровождения о Родине, о том, что враг приближается, нужно дать отпор, следует быть готовым драться без пощады ни к себе, ни к врагу... и я с изумлением ощутил, как чаще начинает биться мое сердце, обе руки заканчиваются, оказывается, кулаками, тяжелыми и просто несокрушимыми, вот-вот затрещит скелет врага в моих свирепых скифских лапах...
Мариэтта ударила меня в бок.
— Ты что?
Я прохрипел:
— Я... да так... слушаю...
Она сказала озабоченно:
—Тебя сейчас разорвет... И пульс озверел, и давление... ты как граната со снятой чекой!
—Щас, — проговорил я, — вставлю... так вставлю этому дураку... Пойдем отсюда.
Она оттащила меня в сторону, спросила шепотом, пугливо оглядываясь по сторонам:
— Ты что... может быть... вообще патриот?
Я промычал:
