Плохая война - Конофальский Борис

В этих словах ее был толк. Хоть и было сие нехорошо, но… Да, он не станет отпускать жену на похороны отца.

– Уж больно вы злы, графиня, – громко и отчетливо проговорила мать Амелия.

И тут уж Брунхильда совсем осерчала. Так как монахиня сидела по левую от нее руку, она поднесла свой немалый кулак к ее немолодому лицу.

– Взяли тебя в дом для чего? За бабьей требухой смотреть. Так за ней и смотри, а рот свой без дела не раскрывай, иначе получишь, и клянусь, может, моя рука и не так тяжела, как у братца, но уж мало тебе не будет. Да простит меня Господь.

Монахиня побелела, встала и пошла прочь из-за стола. А графиня, проводив ее долгим взглядом, молвила:

– Коли за стол с собой посадишь, так всякий возомнит себя ровней.

И после стала есть. А в зале повис столь дурной дух, что Увалень заметил негромко:

– Кавалер, лучше я отужинаю со своими друзьями.

Волков ему не ответил, зато Бригитт проговорила негромко:

– Ступайте, Александр, ступайте.

Трус, бросив своего сеньора, позорно ретировался из-за стола, оставив того наедине с двумя злыми красивыми женщинами.

Знал он, что жена станет бесноваться, и все равно не пустил ее на похороны отца. Брунхильда была права, никто не мог поручиться, что она по своей воле захочет вернуться домой из замка Малендорф. В общем, отпускать ее никак нельзя. Конечно, крики, упреки и рыдания раздавались в доме все утро, госпожа Эшбахт ругала мужа Иродом и фараоном. Монахиня пришла к нему, сказала, что нельзя беременной так волноваться, лучше уж отпустить, но на это кавалер тут же послал к жене брата Ипполита с успокоительными травами и отваром ромашки, наказав передать ей, что ежели та не соизволит выпить сие сама, то он придет и поможет.

К завтраку жена, конечно, не вышла. Не было и монахини, они просили еду подавать в покои. И за столом могло быть тихо, но Брунхильда встала не в духе или злилась оттого, что ее прибор поставили в конец стола, а не рядом с прибором кавалера, и посему, сев за стол, она стала выговаривать Бригитт, которая сидела как раз рядом с Волковым:

– Я к вам присылала пажа просить новых простыней, вы что же, отказали ему?

– Отказала, – едва не с улыбкой отвечала госпожа Ланге. – Простыни вам стелены недавно, еще свежи должны быть.

– Уж не экономить ли вы на мне собираетесь?

– Так я на всех экономлю, на то и поставлена господином. А народу в доме нынче много, всем простыни нужны, простыни нынче дороги, лишних у меня нет. Только грязные есть, после стирки в субботу будут чистые, я вам и постелю, – говорила Бригитт голосом ангельским и тоном мирным.

Но этот ее голос, ее тон и невинный смысл ее слов отчего-то злили графиню еще больше. Видно, в ангельской кротости госпожи Ланге графиня читала насмешку над собой. Она уставилась на Бригитт зло, поджала губы и сидела так несколько мгновений, не притрагиваясь к еде, а потом сказала:

– Что же это такое: и в доме мужа моего слуги мной пренебрегали, и в доме брата моего слуги меня не слушаются, из-за простыней рядятся.

Слово «слуги» графиня подчеркнула особенно, чтобы уязвить Бригитт. И та, улыбнувшись многообещающе, уже рот открыла, чтобы ответить графине, да Волков не дал, ударил ладонью по столу так, что звякнули приборы.

– Госпожа Ланге, извольте выдать графине требуемое.

– Сразу после завтрака распоряжусь постелить, господин мой, – ни мгновения не раздумывая, отвечала госпожа Ланге с подчеркнутым почтением.

Казалось, все решилось и с раздором покончено. Но так казалось только кавалеру. У женщин ничего так скоро не заканчивается.

– И впредь ставьте еще один прибор на стол для моего пажа, – повелительным тоном произнесла Брунхильда. – Негоже ему на кухне со слугами есть.

Но Бригитт и ухом не повела, она взяла с блюда колбасу, стала ее резать и с удовольствием есть. А слова графини так и повисли в воздухе без ответа.

– Вы слышали, Бригитт? – рявкнул Волков, видя, как Брунхильда от злости пошла пятнами.

– Да, господин мой. К обеду прибор для пажа графини будет, – все с той же учтивостью отвечала госпожа Ланге.

Брунхильда смотрела на нее с большой неприязнью, но Бригитт совсем ее не боялась и говорила:

– Господин мой, вы совсем заросли, я вас после завтрака побрею.

Волков даже не знал, что ей и ответить, ведь Бригитт уже не раз бралась сама его брить, но сейчас это прозвучало вызывающе.

Брунхильда, кажется, больше не хотела есть, она встала.

– Пойду прилягу, дурно мне, – сказала графиня холодно, – и не забудьте про мои простыни.

– Нет, конечно, не забуду, – отвечала Бригитт. – Как только господин закончит завтрак, так я распоряжусь насчет ваших простыней, графиня… – И когда Брунхильда стала уже подниматься по лестнице и была далека от нее, Бригитт добавила с ехидной улыбочкой: – Из коровника.

Зато Волков все слышал, и его передернуло от злости. Он во второй раз за завтрак ударил ладонью по столу, да так, что приборы подпрыгнули, и прошипел, глядя на рыжую красотку:

– Много стали себе позволять.

– Простите меня, мой господин, – без малейшей доли раскаяния отвечала Бригитт.

– Впредь держите свой поганый язык за зубами.

– Еще этой ночью вам мой язык таким не казался.

– Хватит, Бригитт, – сквозь зубы зарычал кавалер.

– Как пожелаете, господин, просто я хочу, чтобы госпожа графиня уяснила для себя, кто в этом доме хозяйка, и больше ничего. – Госпожа Ланге встала из-за стола. – Мария, горячую воду, мыло, бритву господина и убирай со стола, завтрак закончен. – Она чуть помолчала и, убирая тарелку Волкова, заметила как бы между прочим: – Знаете, господин мой, а паж графини спит с ней в одной постели. Вот я думаю, не навредит ли сие плоду? Надо будет о том справиться у монахини.

Волков растерянно молчал. А Бригитт улыбнулась, обняла его и поцеловала в висок.

Погода была дурна, ветер уже какой день дул южный, прямо с гор, оттого вернулись крепкие морозы. Все, что оттаяло, снова схватилось льдом. Но даже холод и неизбежная боль в ноге не могли удержать Волкова дома. Кавалер чувствовал, что в бабьих распрях либо заболеет, либо умом тронется, он искал, чем заняться. Его племянник Бруно Фолькоф и Михель Цеберинг поехали в Лейдениц для последней встречи с торговцами углем из Рюммикона. Нужно было утрясти оставшиеся вопросы и еще немного побороться за цены, чтобы подсчитать все и окончательно взвесить перед началом дела. Там они бы и без Волкова справились, племянник оказался умен, да и компаньон его был не промах, а вот дело с бароном и мертвым кавалером Рёдлем кавалеру покоя не давало. И тогда велел он разыскать Сыча. Сыч после дела с писарем снова попер вширь, залоснился, стал доволен собой. Снова приходил деньги клянчить.

В это утро, чтобы не препираться весь день с женой, Брунхильдой, Бригитт или с монахиней, Волков еще до завтрака велел отыскать Сыча. Тот явился сразу, как посуду со стола убрали, сел, как обычно, без позволения за стол, вонял чесноком на всю залу и еще пивом.

– Ну, экселенц, чего звали?

– Надо дело с бароном решить.

– А чего с ним решать? Помрет – так узнаем, новый барон сразу объявится, с этим не заржавеет. А коли выздоровеет, так тоже знать будем.

– Он уже давно должен был умереть или выздороветь. Думаю, что там дело нечисто. Не зря его дядя так и не дал мне с ним увидеться.

– Так, может, господа промеж себя по-родственному решают, кому новым бароном быть, вот и не хотят, чтобы к ним лезли.

– Может, не может, не хочу больше гадать, – сказал кавалер. – Раз мы в кантоне себе шпиона нашли, значит, и в замке барона такого сыщем.

– Ну, надо – так надо, – согласился умный Фриц Ламме. – А есть кто на примете в замке, с кем для начала потолковать?

– А тот мужик, про которого ты говорил.

– Это который дрова в замок возил? – вспомнил Сыч.

– Да.

– Нет, экселенц, этот вряд ли. Этого, сдается мне, так баронов палач кнутом на конюшне освежевал, что при виде меня он и дух, и разум терять будет. Нужен кто-то другой.