Гай Орловский - Любовные чары
Ей нравилось, когда я с последним выдохом брякаюсь на спину, раскинув руки, и она тогда опускается рядом на боку, опустив голову щекой на мой бицепс. Ногу обычно сгибает в колене и забрасывает на меня, подчеркивая женскую доминантность, но мне нравится это ощущение и субдоминантом никак себя не чувствую.
Все как раз напротив, чувствую себя могучей отдыхающей гориллой, к которой прижалась попискивающая мартышка.
Она начала рассказывать, как сегодня дежурили у здания одного НИИ, там какое-то ЧП, но им ничего не сказали, набежали типы из секретных служб, все перекрыли. Только и удалось узнать, что какие-то программы в закрытых ящиках начали вести себя слишком… непредсказуемо.
Я пробормотал:
— Мариэтта, мы вошли в мир… нет, нас внесло в мир, где все меняется слишком уж стремительно!.. Мы не успеваем, не успеваем! А успевать надо. Иначе либо ИИ нас поработит, либо мы сами издохнем от футурошока.
Она пощекотала длинными ресницами кожу моей руки, поинтересовалась непонимающе:
— Ты о чем?
— Надо быть готовыми, — сказал я, — к невероятному. Наши любимые дедушки и бабушки не умеют пользоваться дополненной реальностью, многие не понимают байм, а кто-то даже компьютеров не признает и не хочет ими пользоваться… Если не будем готовы к неожиданностям, к невероятным открытиям… станем такими же, а наши дети будут смотреть на нас как на питекантропов, это такие троглодиты…
Она сказала трезво:
— Я поняла только, с тобой что-то случилось за ночь. Может быть, ты даже и день не пролежал на диване? Нужно проверить тебя на анализаторе…
— Не пролежал, — признался я. — Трижды… нет, четыре раза поднимался пошарить в холодильнике. Я слабый, мне есть надо часто. И много.
— Вижу, — буркнула она. — Вон пузо растет…
Я опасливо пощупал живот.
— Пузо? Где пузо?
— Будет, — обещала она злорадно. — Сам чуешь, забеспокоился. Я коленом чувствую.
— То не пузо, — возразил я слабо.
Она приподняла голову и настороженно посмотрела в дальний конец комнаты.
— Ты ее в самом деле отрубил? Хотя бы закрыл чем-то!
— Зачем? — спросил я. — Ах да… прости, я пока еще толстокожий, но понемногу линяю.
Она спросила требовательно:
— И что собираешься с нею делать?
Я подумал, ответил в затруднении:
— Если честно, то еще не знаю. Появилась возможность взять, это же дорогая штука, взял. Сперва взял, как все мы делаем, и потом буду думать зачем… Разве не так всегда? Мы же двигаем прогресс только потому, что он делает нас сильнее, а нужна нам сила или нет, никто себя не спрашивает.
Она наморщила нос.
— Как все мужчины!.. Ничего, к власти везде приходят женщины, мы этот ваш чертов прогресс остановим. Для безопасности. И вообще выживания.
— Не успеете, — сказал я почти с сочувствием.
— Почему?
— Он набрал такой разгон, — сообщил я ей потрясающую новость, — что даже по инерции нас внесет в сингулярность, где уже не будет ни мужчин, ни женщин. Вот тогда прогресс и остановится… в том виде, в каком его понимаем мы, самцы.
Она смотрела исподлобья и почти враждебно.
— Судя по твоей морде, что-то начнется другое?
Я кивнул.
— Да. Но никто пока и предположить не может, что это будет. Потому разрешаю тебе меня чесать, пока у нас тела еще животных, и есть места, что чешутся…
Она поморщилась.
— Свинья. Не стану. Ты меня обидел.
— Обиды тоже уберем, — сказал я великодушно. — Когда начнем программировать свои эмоции. Обещают этого достичь уже через два года. Тогда я у тебя все по-вытираю: капризы, обиды, хитрости, обман, жадность…
Она сказала с возмущением:
— Еще и жадность? Где ты ее у меня увидел?
— Это я на всякий случай, — сообщил я. — Даже графу ту сотру вместе с ползунком.
Она фыркнула.
— Так я и пущу тебя к себе с твоими противными лапами!.. Это я скорее повытираю у тебя все лишнее, я — власть!
— А что у меня лишнее?
— Все! — отрезала она кровожадно. — Сперва все повытираю, понаслаждаюсь, подумаю… а потом, может быть, что-то и верну. Что-то добавлю.
— Например?
— Страстное желание чесать мне спину, — сообщила она. — И, конечно, заставлю отнести эту куклу в погреб.
— У меня нет погреба, — сообщил я.
— Выроешь, — успокоила она. — Мы — власть, а вы угнетенные, что расплачиваются за сто тысяч лет угнетательства. А ты точно ее отключил?..
— Точно, — сообщил я.
— Тогда я сама ее закрою чем-нибудь, — сказала она нервно. — Не могу, когда смотрят.
— На тебя и Яшка смотрит, — напомнил я. — И на голую. А он, кстати, мальчик. У него из-за тебя пубертатный период может наступить раньше времени, а это вредно для умственного развития. Я хочу, чтобы он был интеллектуалом, а не гопником.
Она наклонилась и поскребла ногтем дремлющего на ее ноге Яшку за ухом.
— Яшке на меня смотреть можно. А ей нельзя!.. Хоть она и неживая. Ты хоть понимаешь, что сделал опасный шаг?
Я помотал головой.
— За футболом как-то и не заметил.
— Мужчины отказываются от женщин, — сообщила она. — Начали отказываться еще раньше, асексуалы всякие, а когда появились вот такие… то и вообще.
— И что? — спросил я. — Женщины стали отказываться от мужчин еще раньше. Когда появились всякие штуки, сперва простые, потом с батарейками…
— Женщинам можно, — отпарировала она. — Мы всегда были угнетаемой расой!.. Домашними неграми. А вам нельзя! Вы все еще отвечаете за весь вид.
— Не вижу проблемы, — отрезал я. — Уже везде устанавливаются artificial wombы, в прошлом году родились первые триста тысяч младенцев, а в этом ожидается тридцать миллионов!.. Так что ни вы в нас не нуждаетесь, ни мы в вас!
Она умолкла, вяло подвигалась, устраиваясь поудобнее, как обезьянка на дереве, лицо мрачнело на глазах. Я помалкивал, в самом деле сказал что-то недоброе, хотя это правда, но какая-то нехорошая правда, однако прогресс не бывает хорошим или нехорошим, он просто прогресс. Это от меня зависело, когда я питекантропом взял впервые камень в руку: разбить им орех с толстой кожурой или стукнуть соседа по голове.
Правда, как существо, стремящееся стать царем природы, я сделал то и другое.
— Мужчины и женщины разойдутся еще больше, — проронила она. — В смысле, дальше друг от друга. Это нехорошо.
— Меньше точек соприкосновения, — сказал я, — меньше конфликтов. Толерантность на марше!.. Каждый сам по себе, никто ни к кому не лезет с претензиями.
Она спросила нерешительно и как-то потерянно:
— Это… хорошо? Должно быть хорошо, я же представляю закон и порядок…
