Норман Хьюз - Месть волчицы
— А на болотах своих ты тоже бегал? Где ж ты там место нашел? Там, небось, и бегать-то негде.
— Почему же, — отозвался он невозмутимо, бросив на Рыжую Соню странный взгляд. — Бегать там можно, только очень быстро, чтобы в трясину не провалиться.
И как всегда, она не могла понять, шутит он или говорит серьезно.
С горки, перепрыгнуть канаву — ах, проклятье! — нога чуть не угодила в ловушку, словно каким-то недобрым духом сплетенную из упавших сучьев… Солнечные пятна кидаются в лицо, как невесомые бабочки, слепят глаза на мгновение, затем еще шаг, в тень, в полумрак, и опять солнечные бабочки… Запах хвои, острый, всепроникающий, от него щекочет нос, трудно дышать. Или она просто задыхается оттого, что отвыкла от продолжительных усилий? Впрочем, зрение свернуто в туннель, и разум сворачивается тоже, отсекая все ненужные мысли. Все мысли вообще. Бежать. Шаг, еще шаг, мимо деревьев, перепрыгнуть ручеек… Нога в уютном сапожке встает ровно, не соскользнув с камня, поросшего мокрым мхом…
Спина Стевара мелькает где-то впереди, на полотняной тунике сверху темное пятно от пота. Прежде они чаще бегали бок о бок, и даже умудрялись разговаривать на бегу. Точнее, говорил один только оборотень, Соня берегла дыхание, но он обладал поразительным даром не задыхаться никогда, и вел беседу спокойно, что-то рассказывал, сам спрашивал и сам себе же отвечал, при этом все прибавляя и прибавляя темп.
Но сейчас он бежит молча, бежит, словно пытается догнать кого-то. Или убежать… А Соня просто бежит. Досадливой мухой мелькает мысль, что неприятно выйдет, если давешние преследователи не повернули восвояси, опознав долину Логова, а затаились где-нибудь поблизости в засаде, и сейчас как раз злополучная воровка угодит к ним в руки. Машинально рука тянется к кинжалу в небольших ножнах на поясе. Но тревога напрасна. Она точно знает, что они ушли. Невесть почему, но Соня в этом уверена абсолютно.
Стевар сворачивает на знакомую тропинку. Солнце припекает все жарче, и воительница радуется знакомым местам. Тут недалеко до лесного озерца, где они обычно отдыхают, прежде чем уже спокойным шагом направиться обратно в Логово.
Бот и оно, наконец. Иссиня-зеленая гладь, не тревожимая ни единым дуновением ветерка. Сосны вокруг, коричневые валуны, точно сонные медведи, которые недавно вылезли из берлоги и ползут к водопою. Солнце россыпью золотистых брызг играет на воде, а совсем рядом, в ветвях, брызгами искрящегося звука разливается какая-то пичуга. Городской житель, Соня никогда не могла запомнить названия всех этих птиц…
К озеру она подходит, замедляя шаг, идет вдоль берега, чтобы отдышаться и придти в себя, затем с наслаждением падает в траву. Рядом, шумно отфыркиваясь, умывается Стевар, оборачивается к девушке.
— Давай живей, не разлеживайся.
Ей лениво не то что шевелиться, но даже поднять голову, чтобы ответить.
— Куда спешить-то? Без завтрака не останемся.
— А ты разве не знаешь? Ах, да, конечно, кто мог тебе сказать?.. Сегодня в полдень Разара собирает всю стаю во дворе Логова, что-то важное намечается. Сбор по третьему колоколу.
— А, — Соня небрежно машет рукой. — Обойдусь.
Неожиданно белесые брови сходятся на переносице, оборотень вперивает в нее сердитый взгляд голубых глаз.
— А ты что, какая-то особая, да? Думаешь, здесь все законы не про тебя писаны?
От изумления Соня даже забывает про усталость, приподнимается на локтях, и мгновенно солнце золотистой чешуей осыпается с кожи, и противный холодок пробегает по спине.
— Да что с тобой такое, парень? С каких это пор ты мне указываешь, для кого писаны законы Логова? Или стал теперь самым правоверным из волков?
Она одновременно смущена и раздосадована. Стевар всегда казался ей чем-то вроде тайного сообщника. Как нерадивые школяры, готовые в любой момент сбежать с занятий, они не то что-бы в открытую пренебрегали дисциплиной Логова, но по крайней мере всегда делили между собой тайную искорку неповиновения, эдакий крохотный очаг свободы для двоих, дававший иллюзию свободной воли. А теперь, что же теперь?
— Что молчишь, волк? С каких это пор волки ходят в узде?
— Не в узде, а в стае, — неожиданно твердо парирует северянин. Красные пятна вновь заползают на щеки, должно быть, от волнения. Но губы сжаты твердо, и, судя по всему, он, в самом деле, думает то, что говорит. — В стае должны быть законы, должна быть дисциплина. Если ты не бежишь со всеми, ты отстанешь.
Несколько мгновений Соня размышляет. Затем:
— Скажи-ка мне вот что, милый. Я сразу почувствовала, что что-то изменилось. Уж не прыгнула ли Волчица в твой огонь, в прошлую полную луну?
Стевар еще больше багровеет, прячет глаза.
— А-да, это случилось. Я не верил. Соня, ты представить себе не можешь… Я… Это такое… Нет, не могу говорить. Но поверь, это… я не нарочно…
Соня пожимает плечами с деланно беззаботным видом. Затем, даже находит в себе силы подняться, потрепать приятеля по плечу, но тут же отворачивается, опускается на колени у озера, чтобы умыться, бездумно плещет в лицо холодную воду.
— Что ж, поздравляю. И что было дальше?
Впрочем, она не слушает ответа. Те, кто был избран, никогда ничего не рассказывают.
Сама Соня не менее дюжины раз уже присутствовала на этих обрядах. Огромное зеркало из полированной бронзы, высотой в рост человека, с рамой, сделанной так, что кажется, будто волчица, став на задние лапы, удерживает его сзади, положив сверху огромную голову с приоткрытой пастью… Искусство неведомого мастера поразительно! Когда в кромешной тьме Большого храма перед зерцалом Волчицы разводят жертвенный огонь, на который проливают кровь животного, соответствующего этому месяцу года, будь то заяц, куропатка, ягненок… Когда огонь начинает трещать, вспыхивает, и пламя возносится к самому сводчатому потолку, то сквозь эту огненную завесу Волчица кажется живой.
А потом, говорят, она и впрямь оживает. Выступает прямо из зеркала, огромная, белоснежная, пугающая, движется сквозь огонь… Входит в своего избранника, сливается с ним. Впрочем, это видят лишь избранные, те, кто уже пережил великое Единение. Для глаз же стороннего наблюдателя все очень просто. Горит огонь, потом внезапно один из людей, что только что кружились в медленном заученном ритуальном танце, падает на каменные плиты, иссеченные древним рисунком… Падает, чтобы подняться только наутро. Подняться совсем другим.
Его, доселе обнаженного для танца, одевают в белое, уводят куда-то, и остальные послушники встречают его лишь седмицу спустя, и он больше никогда не рассказывает о том, что с ним случилось.
