Аркадий и Борис Стругацкие - Мир Полудня (сборник)
– Я знаю, – сказал Малыш. – Я ведь уже говорил: люди уйдут, и будет хорошо.
– От каких действий людей тебе плохо?
– От всех. Они есть или они могут прийти – это плохо. Они уйдут навсегда – это хорошо.
Красный огонек на пульте буравил мне душу. Я не удержался и тихонько толкнул Комова ногой под столом.
– Откуда ты узнал, что если людям сказать, то они уйдут? – спросил Комов, не обратив на меня внимания.
– Я знал: люди хотят, чтобы всем вокруг было хорошо.
– Но как ты это узнал? Ты же никогда не общался с людьми.
– Я много размышлял. Долго не понимал. Потом понял.
– Когда понял? Давно?
– Нет, недавно. Когда ты ушел от озера, я поймал рыбу. Я очень удивился. Она почему-то умерла. Я стал размышлять и понял, что вы обязательно уйдете, если вам сказать.
Комов покусал нижнюю губу.
– Я заснул на берегу океана, – сказал он вдруг. – Когда я проснулся, то увидел: на мокром песке возле меня – следы человеческих ног. Я поразмыслил и понял: пока я спал, мимо меня прошел человек. Откуда я это узнал? Ведь я не видел человека, я увидел только следы. Я размышлял: раньше следов не было; теперь следы есть; значит они появились, пока я спал. Это человеческие следы – не следы волн, не следы камня, который скатился с горы. Значит, мимо меня прошел человек. Пока я спал, мимо меня прошел человек. Так размышляем мы. А как размышляешь ты? Вот прилетели люди. Ты ничего о них не знаешь. Но ты поразмыслил и узнал, что они обязательно улетят навсегда, если ты поговоришь с ними. Как ты размышлял?
Малыш долго молчал – минуты три. На лице и на груди его вновь начался танец мускулов. Проворные пальцы двигали и перемещали листья. Потом он отпихнул листья ногой и сказал громким сочным баритоном:
– Это вопрос. По бим-бом-брамселям!
Вандерхузе затравленно кашлянул в своем углу, и Малыш сейчас же поглядел на него.
– Феноменально! – воскликнул он все тем же баритоном. – Я всегда хотел узнать: почему длинные волосы на щеках?
Воцарилось молчание. И вдруг я увидел, как рубиновый огонек погас и разгорелся изумрудный.
– Ответьте ему, Яков, – спокойно попросил Комов.
– Гм… – сказал Вандерхузе, порозовев. – Как тебе сказать, мой мальчик… – Он машинально взбил бакенбарды. – Это красиво, это мне нравится… По-моему, это достаточное объяснение, как ты полагаешь?
– Красиво… нравится… – повторил Малыш. – Колокольчик! – сказал он вдруг нежно. – Нет, ты не объяснил. Но так бывает. Почему только на щеках? Почему нет на носу?
– А на носу некрасиво, – наставительно сказал Вандерхузе. – И в рот попадают, когда ешь…
– Правильно, – согласился Малыш. – Но если на щеках и если идешь через кусты, то должен цепляться. Я всегда цепляюсь волосами, хотя они у меня наверху.
– Гм, – сказал Вандерхузе. – Видишь ли, я редко хожу через кусты.
– Не ходи через кусты, – сказал Малыш. – Будет больно. Сверчок на печи!
Вандерхузе не нашелся, что ответить, но по всему видно было, что он доволен. На индикаторе горел изумрудный огонек, Малыш явно забыл о своих заботах, и наш бравый капитан, очень любивший детей, несомненно испытывал определенное умиление. К тому же ему, кажется, льстило, что его бакенбарды, служившие до сих пор только объектом более или менее плоских острот, сыграли такую заметную роль в ходе контакта. Но тут наступила моя очередь. Малыш неожиданно глянул мне в глаза и выпалил:
– А ты?
– Что – я? – спросил я, растерявшись, а потому агрессивно.
Комов немедленно и с явным удовольствием пнул меня в лодыжку.
– У меня вопрос к тебе, – объявил Малыш. – Тоже всегда. Но ты боялся. Один раз чуть меня не погубил – зашипел, заревел, ударил меня воздухом. Я бежал до самых сопок. То большое, теплое, с огоньками, делает ровную землю – что это?
– Машины, – сказал я и откашлялся. – Киберы.
– Киберы, – повторил Малыш. – Живые?
– Нет, – сказал я. – Это машины. Мы их сделали.
– Сделали? Такое большое? И двигается? Феноменально. Но ведь они большие!
– Бывают и больше, – сказал я.
– Еще больше?
– Гораздо больше, – сказал Комов. – Больше, чем айсберг.
– И они тоже двигаются?
– Нет, – сказал Комов. – Но они размышляют.
И Комов принялся рассказывать, что такое кибернетические машины. Мне было очень трудно судить о душевных движениях Малыша. Если исходить из предположения, что душевные движения его так или иначе выражались движениями телесными, можно было считать, что Малыш сражен наповал. Он метался по кают-компании, словно кот Тома Сойера, хлебнувший болеутолителя. Когда Комов объяснил ему, почему моих киберов нельзя считать ни живыми, ни мертвыми, он вскарабкался на потолок и бессильно повис там, прилипнув к пластику ладонями и ступнями. Сообщение о машинах, гигантских машинах, которые размышляют быстрее, чем люди, считают быстрее, чем люди, отвечают на вопросы в миллион раз быстрее, чем люди, скрутило Малыша в колобок, развернуло, выбросило в коридор и через секунду снова швырнуло к нашим ногам, шумно дышащего, с огромными потемневшими глазами, отчаянно гримасничающего. Никогда раньше и никогда после не приходилось мне встречать такого благодарного слушателя. Изумрудная лампа на пульте индикатора сияла, как кошачий глаз, а Комов говорил и говорил, точными, ясными, предельно простыми фразами, ровным, размеренным голосом и время от времени вставлял интригующие: «Подробнее об этом мы поговорим позже» или: «Это на самом деле гораздо сложнее и интереснее, но ведь ты пока еще не знаешь, что такое гемостатика».
Едва Комов закончил, Малыш вскочил на кресло, обхватил себя своими длинными жилистыми руками и спросил:
– А можно сделать так, чтобы я говорил, а киберы слушали?
– Ты это уже делал, – сказал я.
Он бесшумно, как тень, упал на руки на стол передо мной.
– Когда?
– Ты прыгал перед ними, и самый большой – его зовут Том – останавливался и спрашивал тебя, какие будут приказания.
– Почему я не слышал вопроса?
– Ты видел вопрос. Помнишь, там мигал красный огонек? Это был вопрос. Том задавал его по-своему.
Малыш перелился на пол.
– Феноменально! – тихо-тихо сказал он моим голосом. – Это игра. Феноменальная игра. Щелкунчик!
– Что значит «щелкунчик»? – спросил вдруг Комов.
– Не знаю, – сказал Малыш нетерпеливо. – Просто слово. Приятно выговаривать. Ч-чеширский кот. Щ-щелкунчик.
– А откуда ты знаешь эти слова?
– Помню. Два больших ласковых человека. Гораздо больше, чем вы… По бим-бом-брамселям! Щелкунчик… С-сверчок на печи. Мар-ри, Мар-ри! Сверчок кушать хоч-чет!
Честно говоря, у меня мороз пошел по коже, а Вандерхузе побледнел, и бакенбарды его обвисли. Малыш выкрикивал слова сочным баритоном: закрыть глаза – так и видишь перед собой огромного, полного крови и радости жизни человека, бесстрашного, сильного, доброго… Потом в интонации его что-то изменилось, и он тихонько пророкотал с неизъяснимой нежностью:
