Валерий Большаков - Марс наш!
Это богатыри Вальцева крепость берут.
Поднявшись под самый пол, Николай прислушался – никого вроде – и поднял крышку.
Выглянул в щель – точно никого.
И темно, как…
Ну, понятно, у кого и где.
Выбравшись наружу, Воронин протянул руку Яне.
Следом выбрались старший биолог, Андреев, Подолян и Генка Царев.
– Темно, – высказался шепотом Ашот.
– Разве? А мы и не заметили…
Рожкова ощупью нашла выключатель, и свет крошечной светопанели залил помещение, по площади чуть большее тамбура.
– Нам сюда… – шепнула Яна, шагая к двери.
– Это нам сюда, – мягко поправил девушку Воронин. – А вы, товарищ Рожкова, будете крепить надежный тыл.
– Ага, дождетесь…
– Крепкая дисциплина, тащ командир! – ухмыльнулся Леха.
– «На губу» директора! – хихикнул Горбунков.
– Ти-хо!
Николаю приятно было, что товарищи пересмеиваются в такой ответственный момент, знать, с силой духа у них все в порядке.
– Выдвигаемся.
Воронин отпер дверь и шагнул в коридор, заранее щуря глаза, но яркий свет не ударял, работала одна «аварийка».
В коридоре было пусто, лишь один космопех ковырялся в полуразобранном пулемете.
«Горшок» свой он снял…
– Гена, твой выход.
Царев выдвинулся, плавно потянул из ножен «космическую» разновидность пуукко, ловко перевернул нож, укладывая лезвием на ладонь, а в следующее мгновение метнул его.
До космопеха было метров пять, нож вошел ему в незащищенную шею.
Американец сильно вздрогнул, вскинулся, привставая с колен, но тут он умер – и рухнул головой в пол, словно молясь богу дураков.
– Вперед! Генка и вы, Семен Семеныч, проверьте башню.
– Есть!
Воронин наклонился над разобранным пулеметом, поглядел, потрогал, быстренько протер детали, покрывшиеся слоем пыли, и собрал механизм.
Диск с патронами был наполовину пуст, но и остатка может хватить – калибр подходящий.
Взяв на изготовку увесистый агрегат, Николай пошагал по коридору.
Из башни донеслись выстрелы.
Кто кого? Скоро узнаем…
По энергостанции разнеслись сигналы предупреждения, а в следующий момент загудел выпускаемый воздух.
Люди Ромеро готовятся к вылазке?
За поворотом Воронин увидал четырех космопехов – ощеренные, в надвинутых шлемах, они стояли перед раскрытыми внутренними дверями и ждали, когда же таран выломает внешние.
И тогда штурмующим придется несладко!
Несладко пришлось защитникам.
Очередь из пулемета ударила, разбрасывая автоматчиков, калеча их и убивая.
Никакой кевлар не мог удержать пули калибра 12,7 мм.
– Вальцев! Мы внутри! Открываем двери!
– Понял!
Воронин нажал кнопку «Откр.», но дверь заело.
Удар пяткой помог ей образумиться – с жалобным скрежетом главный вход открылся.
«Партизаны» с тараном наперевес дружно крикнули «Ура-а!» и отбросили свое осадное орудие.
– Осмотреть здание! И зачистить на хрен! Где энергетик?
– Тут я!
– Проверить реактор!
– Есть!
Воронин двинулся впереди энергетика, выцеливая возможные засады. Спину ему прикрывал Ашот.
Он первым и открыл огонь, когда из дверей, где шипел бойлер, выскочили двое с карабинами.
Оба были в БК, и даже очередь из «Дюрандаля» в упор не разворотила грудной сегмент брони, лишь развернула да отбросила стрелков.
Один из них упал, другой удержался, хватаясь за стенку.
Тут подоспел Вальцев с карабином и выпалил с двух шагов по лежавшему.
Пуля вошла в шлем и забрызгала лицевой щиток изнутри – мозгами и кровью.
Готов.
Второй из космопехов мигом отбросил оружие и задрал руки, даже не пытаясь встать.
– Рус, нихт шиссен!
Воронин не выдержал, хохотнул.
– Ты еще «Гитлер капут» скажи! Этого запереть.
– Я даже знаю, где! – ухмыльнулся Подолян.
С улицы донеслись автоматные очереди.
– Уходят! Степка, выдвигай свой «Ирбис», вжарь им вдогон!
– Щас мы…
Зататакал пулемет, догоняя космопехов, драпавших на паре краулеров.
Прибежал Царев.
– Горбункова ранили!
– Серьезно?
– Жить будет.
– Кто стрелял?
– Не знаю… Оно уже не стреляет, лежит и воняет.
– Уже воняет?
– Обделалось.
За полчаса «партизаны» обошли всю энергостанцию.
Трупы вытащили на улицу, пленных – сплошь наемники из «Порт-Годдарда» – заперли в «обезьяннике».
По всем подсчетам выходило, что восьмеро космопехов драпанули на паре краулеров, во главе с Ромеро.
Прочие – или «груз 300», или «груз 200».
Партизаны бродили по «Королеву», слегка оглушенные.
До них с трудом доходило, что они одержали-таки победу, отбили свою базу, свои дома, пусть даже временные.
Отвоевали.
Сил не было, чтобы радоваться, петь и плясать, но люди улыбались.
В этих улыбках сквозила гордость – многие из «марсиан» впервые в жизни ощутили уважение к самим себе.
На них напали вооруженные до зубов, натренированные головорезы.
На них, мирных ученых, инженеров, техников, врачей.
И они победили.
Были смерти и увечья, слезы и кровь, и пот, и грязь, но они все равно выстояли!
Как тут не радоваться? Как не гордиться?
Царев с Подоляном быстренько починили двери в тамбуре, и пищавшая СЖО успокоилась – мигом подняла давление до нормального, стала отбирать углекислый газ и добавлять кислороду.
Защелкали термоэлементы, поднимая температуру.
Завоняло…
Вонь Николай ощутил сразу, стоило ему снять шлем.
Так он и пошел, держа в одной руке «горшок», в другой – автомат.
В галерее-переходнике, связывавшем энергостанцию с регенерационным заводом, было людно.
Возвращались «партизаны», зачищавшие базу.
Замечая командира, они издалека лыбились и дружно рявкали: «Здравия желаем, тащ капитан!»
Воронин улыбался в ответ и топал дальше.
Через блоки завода, мимо озонаторов, ионизаторов, кондиционеров, атмосферных стабилизаторов, кислородных регенераторов…
Через переходник до «тройника», откуда галереи расходились, связывая жилые купола.
Только в одном месте переходники были перекрыты – там, где когда-то стоял главный купол.
Николай долго стоял перед дверями госпиталя, глубокомысленно изучая вывеску, пока не понял, что сюда-то он и направлялся, только забыл об этом.
На радостях.
Дверь ушла в пазы, и Воронин перешагнул высокий комингс.
Тяжелый дух военно-полевого лазарета ударил в нос.
Раненые космопехи лежали вповалку, на сдвинутых койках, чтобы больше вместилось, и прямо на полу.
Гоцман и пара медсестричек (инженер-контролер Марина и диспетчер Наташа) деловито обрабатывали раны, меняли тампопластыри и утилизаторы.
Сначала своим, потом пленным.
И это было единственным послаблением – более клятва Гиппократа ни в чем не нарушалась.
