Виктория Угрюмова - Белый Паяц
Он провожал сына до ворот родного замка, маленький, сухонький старик с белым венчиком пушистых волос, изо всех сил сдерживающий слезы. Рыцарь Эйдан считал, что мужчина не должен плакать – пускай даже он прощается с сыном, наверняка зная, что больше никогда его не увидит. Он подал Арли свою секиру с неожиданной легкостью (и сын гораздо позднее, чем следовало бы, узнал, что в это единственное движение старик вложил все оставшиеся силы). Накануне лекарь предупредил его, что Пантократор отпустил ему времени лишь на прощание, но он не стал ни с кем делиться этим тягостным знанием.
Арли навсегда запомнил отца стоящим в воротах, под аркой, всего облитого золотыми лучами солнца…
…А затем, вздымая тучу красной пыли, рухнула часть стены, и в образовавшийся пролом хлынули воины врага.
На вольфарга налетели сразу трое. Он закрутился волчком, и лезвие Ритты со свистом разрезало воздух, шкуры и сопротивляющуюся плоть. Раздался крик, брызнула кровь. Он увидел, как несется ему прямо в лицо узкое сверкающее лезвие с двумя крюками по бокам, и выставил секиру, как щит. Крюки прочно застряли в фигурных вырезах, и Арли изо всех сил крутанул оружие, вырывая копье из рук противника. А затем, не глядя, вонзил острое навершие Ритты в нападающего.
В какой-то момент битва напоминала обычную тренировку, когда опытный вольфарг без особого труда справлялся с тремя-четырьмя молодыми противниками.
Но их было не двое, не трое и не десяток, а чересчур много.
Болезненный удар шипастой палицы пришелся по раненой руке, и у воина на мгновение потемнело в глазах. В бою это мгновение стоит целой жизни. Он не увидел, как метнулась к нему сбоку обагренная чьей-то кровью коса, только что-то обожгло бок, и ноги перестали слушаться.
Неловко подломились колени, и он осел на землю, изо всех сил сжимая рукоять Ритты слабеющими пальцами. Над ним навис огромный медвежий череп с красными камешками вместо глаз, угрожающе скалясь, но Арли не видел его.
По животу и левому боку разливалось блаженное тепло, как если бы он лежал на солнце. Тело охватила приятная истома – он понял, что свободен от службы и теперь ему никуда не нужно торопиться. И в проеме под маленькой золотой аркой, выкованной из солнечного света, появился отец и приветственно помахал ему рукой…
Айелло Тесседер был приучен оценивать противника по достоинству, и эти враги внушили ему уважение. Они не суетились и не размахивали топорами, клинками и этими странными шестами с косами на концах. Их скупые и точные движения были даже красивы, как сложный танец, включающий множество фигур; звериная сила и ловкость восхищали – если, конечно, забыть, что они ворвались в крепость, которую он защищал.
Словно в кошмарном, тягучем сне, который не получается прервать даже отчаянным криком, видел он, как смуглокожий одноглазый варвар одним длинным движением срезает сверкающей косой голову его солдату, как делает глубокий выпад и пронзает грудь гермагора Ардона и, когда тот падает назад, выпустив из рук свой меч, перехватывает этот меч на лету и уже его клинком вспарывает живот Арли Эйдану.
«Если у них хотя бы каждый десятый так дерется, – мелькнула короткая мысль, – Охриде придется туго».
Сам Тесседер столкнулся в бою с вождем.
Тот оказался не просто силен, но нечеловечески силен, и первый же удар сказал рыцарю, что этот бой он проиграет.
Он сделал обманное движение и выпад, целясь в живот варвара, но тот легко парировал его мощный удар и подсек ноги командира длинной рукоятью своего топора, действуя им как шестом. Айелло успел перепрыгнуть через рукоять в первый раз, но варвар резко повел ее назад, и охридец рухнул навзничь, сильно ударившись затылком. Навершие топора с треском пробило его доспехи и вошло между ребер, облив внутренности жгучей болью.
Айелло поднял на противника спокойный и ясный взгляд. Он сделал что мог, пусть другие сделают больше. И уплыл в теплый сиреневый туман, без страха и печали, как и положено уходить тем, кто бесстрашно стоял на пути бешеных колесниц Акраганта.
Руа Салор сопротивлялся дольше и отчаяннее всех.
Он оставался один у подножия сигнальной башни, на вершине которой догорал костер. Вокруг валялись тела его товарищей и командира, уже отправившихся каждый своим путем – кто в царство Пантократора, а кто – в гости к Реенну или Ингельгейму, и от этого славному гармосту было еще более одиноко, как если бы все уже разошлись по домам, а о нем почему-то забыли. В правой руке сержант держал Ритту, в левой – свой короткий хатанский клинок, обагренный кровью врагов. Он весело и страшно улыбался им, как ненавистным, но близким, – а ведь они и были по-настоящему близки, пришедшие разделить с ним миг его смерти.
Гармост лихо крутанул секиру, вызывая врагов на бой, и в толпе варваров пронесся одобрительный гомон.
Руа надеялся только на то, что двое всадников, летящих сейчас по ночной дороге в сторону Мараньи – первой большой крепости на пути захватчиков, надолго опередили преследователей и их уже не догнать.
А еще он с кривой усмешкой подумал о том, что рано или поздно варвары столкнутся с когортой Созидателей и длинный меч Картахаля отведает крови его убийцы.
Умирать не хотелось, но стрелы коротко свистнули, и жизнь закончилась.
И это тоже входило в контракт, подписанный им когда-то: такая у него была странная работа – защищать свою землю и умирать за нее.
В последний раз открыв глаза, он увидел, что по стремительно синеющему своду на всех парусах несется Галеон – путеводное созвездие странников, моряков и всех потерянных душ. И на носу его мерцает ярко-голубая Шанашайда, похожая на лютик на небесном поле.
Опуская налитые свинцовой тяжестью веки, он улыбнулся ей, как старой знакомой.
* * *Варвары собрали немногочисленные доспехи и оружие защитников Тогутила.
Осиротевшую Ритту с трепетом положили к ногам вождя; а мешок с игрушками, вырезанными из дерева, вызвал неожиданно большой интерес.
Огромные, косматые, покрытые кровью и копотью воины бережно брали их в руки, крутили во все стороны и восторженно цокали языками. Они разбирали их с детской радостью, бережно пряча в меховые седельные сумки: кошек, сусликов, собак, рыцарей, птиц и лошадок. И их суровые, раскрашенные алой краской лица будто освещались изнутри.
Жизнь – странная штука.
Каждый из убийц теперь бережно хранил кусочек души гармоста Руа Салора.
* * *Бобадилья Хорн всегда мечтал о воинской карьере, как иные юноши мечтают о любви прекраснейшей из женщин.
Когда другие мальчишки еще только играли в войну, он посвящал все свое время изнурительным тренировкам и со временем стал настоящим атлетом и прекрасным бойцом. Отец его всячески поощрял, полагая, что славный герб Хорнов заслуживает чести быть выбитым на щите полемарха Охриды, и прочил Бобадилье великую судьбу. Он возлагал на него все свои надежды, тем более что старшего сына – как он сам нередко говорил – потерял безвозвратно.
