Плохая война - Конофальский Борис

– Госпожа моя! – Шляпник даже в лице переменился. – Да разве ж это цена, я по такой легкой цене отдаю из-за праздника, иначе талер бы просил. Вы поглядите, какой фетр, на нем ножками вашими прыгать можно, он все одно форму удержит. А перо? А краска какова? Дайте хоть восемьдесят!

– Думаешь одурачить меня, подлец? – почти без злобы ответила Агнес. Она даже подумывала у него шапку забрать без денег и была уверена, что заберет, если надумает, однако еще раньше решила в городе силы свои не применять по мелочи и без надобности. И она сказала ему так убедительно, как умела: – Думаешь, что молодая женщина перед тобой, так одурачишь ее? Нет, не выйдет. Давай за шестьдесят крейцеров шапку. Соглашайся немедля, прохвост.

Она кинула ему монету.

– Хорошо, хорошо, госпожа, – сразу ответил продавец, поймав талер.

Ему, торговцу, что всю жизнь торгует, и в голову не пришло перечить такой… деве. Он и сам не понимал, почему согласился, но уже полез в кошель за сдачей. Отсчитал, причем медь отдать ей не решился, взял серебро, да и то самое новое, не потертое. А когда девица уехала, торговец отчего-то почувствовал облегчение. И бог с ним, что не взял за хорошую шапку хорошую цену, шапок таких он еще сделает, а вот торговаться с этой злой девицей ему было на удивление в тягость.

Агнес же, наоборот, чувствовала себя прекрасно. Она получила то, что хотела, и по той цене, что ей была мила. Шапку она купила… конечно, для юного булочника с крепкими руками, вдруг вправду придет, не побоится. Вот как раз подарок ему к празднику выйдет. От мысли, что он может прийти к ней сегодня, Агнес вдруг немного заволновалась. Это ж нужно ужин приготовить. Нужно новую нижнюю рубаху надеть, чистую, мало ли что… А что может случиться? Да ничего не может, разве она покажет мужику свою рубаху? Разве допустит до себя? Он же из бюргеров, да еще и работник. Нет, конечно. Главное, вина много не пить. Да, вина она вообще не велит подавать. И тут девушка уже волноваться стала не на шутку. Даже дурища Ута, что сидела напротив, и та заметила это.

– Госпожа, дурно вам?

– Если ко мне гости сегодня будут, так вели горбунье вина на стол не подавать, – чуть не закричала Агнес.

– Гости будут? Это тот наглый булочник, что на двери кареты висел? – уточнила служанка.

Агнес даже застеснялась. Подумала, что служанка будет смеяться над ней, что она таких низких гостей принимает, и, собравшись, сказала строго:

– Не твое дело. Сказано тебе на стол вина для гостей сегодня не ставить.

– Как изволите, скажу горбунье, чтобы не ставила, – послушно согласилась служанка. Она знала свою госпожу, уж лучше ей не перечить и на все отвечать согласием.

Глава 25

Подарков было столько, что дворовые устали вино, пиво, масло и мед в подвал спускать. Посуду, серебряную и простую, расставить было некуда, отрезы шелка, бархата, дорогого сукна сложили в большой сундук, так его закрыть потом не смогли. Хлопот вышло много. Тут как раз последние свободные покои для монахини матери Амелии готовили, кровать искали. Хорошо, что монашка была проста, кровать просила малую. Брат Ипполит ей свою уступил. Перенесли также туда комод, зеркало, столик. От перин она отказалась, попросив одеяла. Больше в доме свободных комнат не осталось.

Волков сразу понял, что с этой старой монашкой он еще хлебнет лиха. Только в доме появилась, только за стол села, так сразу свои порядки заводить стала.

– Отчего же у вас постной еды не подают? – говорила она, поджав губы и глядя, как дворовые девки носят на стол блюда с жареной колбасой и бобы в жирной подливе. – Вы никак рыцарь божий?

– Так поста сейчас нет, к чему постное? – нехотя ответил Волков, видя, что Бригитт совсем не хочет отвечать монахине.

– Постное в любое время хорошо, – не успокаивалась мать Амелия.

– Дело мое война, – снова отвечал ей кавалер, – много я на постной еде навоюю? И жена моя беременна, ей тоже постное ни к чему.

– Постное всем полезно, в доме епископа всегда постный стол был. И в пост, и в жирные дни. Там и репа с маслом, и капуста кислая, и просо с постным маслом, и яблоки моченые, и сухие фрукты… – продолжала монахиня.

– Госпожа Ланге, – велел кавалер, не дослушав, – распорядитесь, чтобы впредь на столе было постное: капуста, репа, еще что там…

– Да, господин, – сразу согласилась Бригитт.

Думал он, что на этом все и закончится, да какое там!

– Отчего же вы вино подаете к столу неразбавленное? – тут же продолжала мать Амелия.

– Вино я пью неразбавленное, – ответил кавалер.

– А супруге вашей теперь неразбавленное пить нельзя. Даже пиво ей такое нельзя. – Монахиня с отвращением заглянула в кувшин. – Вон какое оно у вас черное да крепкое. Пиво ей нужно светлое.

– Госпожа Ланге, велите госпоже Эшбахт отныне вино подавать разбавленное, а пиво для нее брать в трактире, оно там как раз для беременных, почти вода, – чтобы не спорить с противной бабой, сказал Волков. Сам же наливал себе этого черного крепкого пива, о котором говорила монахиня.

– Как пожелаете, господин, – отвечала госпожа Ланге.

При этом разговоре сама Элеонора Августа была тиха и кротка, звука не проронила, кушала себе еду скоромную и только поглядывала на разговаривающих. Но Волков уже почувствовал, что с монахиней они сразу общий язык нашли.

А тут, как будто специально, в обеденную залу бочком-бочком, чтобы особо не беспокоить господ, влез тот солдат, что подвизался кучером у Бригитт, и сказал тихонечко:

– Госпожа, коней думаю чистить, сегодня никуда больше не поедете?

Ей бы встать, вывести дурака из залы да дать ему оплеух, чтобы впредь знал, когда можно господ беспокоить. А Бригитт лишь отвечала:

– Чисть, никуда сегодня не поеду.

– Я тогда и карету вашу помою, – отозвался кучер.

Тут Элеонора Августа, что сидела птичкой райской, встрепенулась, перестала есть и спросила у него:

– Какую еще карету ты мыть надумал? Мою? Так у меня есть кучер, он сам ее помоет.

– Нет, не вашу, госпожа, зачем же мне вашу мыть, – пояснил кучер Бригитт. – Карету госпожи Ланге.

– Карету госпожи Ланге? – Элеонора Августа бросила нож на стол. – Карету госпожи Ланге?!

Она посмотрела на Волкова так пристально, что он не решился поднять головы. Так и сидел, уставившись в тарелку. Не дождавшись ответа ни от него, ни от Бригитт, Элеонора Августа вскочила и скорым шагом направилась прочь из залы, за ней последовал кучер Бригитт, бормоча:

– Вашу-то карету ваш кучер помыл уже, я ж про карету госпожи Ланге говорю.

Конечно, Волков, когда дарил карету Бригитт, понимал, что жене это придется не по вкусу, тем не менее надеялся, что она переживет это спокойно. Но по вою, что донесся из прихожей, понял, что ошибся.

Госпожа Эшбахт влетела в столовую залу, указывая пальцем в окно, на улицу.

– Вы эту карету подарили вот этой вот… женщине?

– Госпожа моя, вам я подарил соболей, мало у кого есть такие соболя.

– К дьяволу ваших соболей! – закричала жена так звонко и зло, что монахиня поморщилась, а с кухни стали опять выглядывать любопытные лица прислуги. – К дьяволу ваших соболей! Сколько стоит эта карета? А?

– Эту карету мне подарили консулат и совет города Малена, я не знаю, сколько она стоит, – соврал кавалер.

– И коней вороных? Коней тоже подарили? – допытывалась жена, а сама аж тряслась от возмущения.

– И коней тоже, – продолжал врать кавалер.

– Я… Я!.. – Элеонора Августа ткнула пальцем в госпожу Ланге. – Я, жена ваша перед людьми и Богом, трясусь в кибитке, в которой иной мужик постесняется возить брюкву, а эта… неопределенная женщина ездит в карете, в каких ездят герцогини?!

«О! Вспомнили, что вы жена моя пред людьми и пред Богом?»

– В этой «кибитке» вы ездили, когда еще жили в доме своего отца, и тогда она вам кибиткой не казалась, и ругались вы, когда я просил вас одолжить эту кибитку для госпожи Ланге. Отчего же вы сейчас так шумите, что прислуга со всего дома сбежалась на этот балаган посмотреть? – отвечал Волков недовольно.