Тимур Рымжанов - Хромой странник
Лед на реке уже сошел. Я почти забросил работу в мастерской, больше бродил по лесу, собирал свежие березовые почки, первый березовый сок. Из-под снега уже пробивались цветы, листья мать-и-мачехи, одуванчики, ландыши. Все эти травы и дары леса потом мне здорово пригодятся. Я собирал с запасом, корзинами, мешками. Расчистил старый сеновал и все травы сушил именно там, на тонких веревках и на рамках. Благодаря энциклопедии, заготавливал также смолы, некоторые минералы, нашел огромные камни, которые почти неделю стаскивал ближе к мастерской, надеясь потом использовать в качестве противовесов для более мощных мехов. Также требовалось вытесать жернова для маленькой мельницы. Тратить железо на это не хотелось. Хорошо потрудился и закончил составление карты местности, не очень точной, но хотя бы наглядной. Некий объемный макет, выполненный из глины и подручных материалов. Отметил на этом макете нужные места, поляны, вырубки, особо старые деревья, овражки и болотца. Взял пробы почв в разных частях берега вокруг мастерской, прикидывая на глаз, откуда удобней будет таскать руду для изготовления крицы. На поверку мест было не много, но одно, так сказать, месторождение обещало приличный навар.
Не удивительно, что даже между соседями часто возникали споры, порой кровопролитные и безжалостные. Здесь сильны были еще прежние языческие обряды и традиции, не позволявшие бездумно, варварски использовать все, что только понадобится. Общинники в лесу даже дерево рубили, совершая сложные и длительные обряды. Все в их мире было одушевлено – камни, и деревья, болота и холмы, реки и озера. Все имело собственных хозяев, духов-хранителей. Разумеется, мой урбанистический подход был им чужд. Я не спрашивал разрешения, если мне требовалось свалить дерево, утащить камень. Они не позволяли себе трогать дерево, над которым свершили обряд, срубили, и оно по каким-то причинам зависло в кронах соседних деревьев, так и не упав на землю. Такое дерево считалось неприкосновенным. Местные считали, что хозяева леса его просто не отдают, или обряд был совершен с недостаточным почтением. При такой общей неспешности и обрядовости мои действия казались дикими, суетливыми, бесцеремонными. Я по натуре спринтер, если уж берусь за какое-то дело, то стараюсь приложить максимум усилий для того, чтобы как можно быстрей его завершить. Растягивать надолго не могу, иначе, пусть даже после короткой передышки, теряю всяческий интерес и потом нескоро возьмусь за прерванную работу.
6
Я дичал в своем логове. Чувствовал, что схожу с ума. Весна такому состоянию только способствовала. Отвлекал себя как мог. За прошедшую зиму я значительно похудел, пообносился. Собственноручно сделанные одежда и обувь были в заплатах, держались на честном слове. В то время, когда я только обживал эту уютную, но брошенную по какой-то причине деревеньку, выжег здесь все, что только мог. Все тряпки, домашнюю утварь. Срубил семь или восемь молодых елей, чтобы их хвоей забить пустующие дома. Я считал, что если в деревне и была какая-то эпидемия, то у меня либо был иммунитет к этой заразе, либо прививка, не зря ведь мне их в таком обилии всаживали в детском возрасте и в училище. И уж если я прожил здесь столько времени, то, стало быть, и дальше мне ничто не угрожает.
Я вышел на порог дома, с удивлением разглядывая пышный, наполнившийся буйными красками лес. Все избы покрылись легким налетом зеленого мха. Что и говорить, место было сырое, но не такое, как на болоте. В изумрудно-зеленой траве, выбивающейся из черной земли, словно драгоценные самоцветы виднелись крошечные цветы, в лучах солнца порхали бабочки, оживилась мошкара. Конец апреля выдался таким странным и необычным. Мои ассоциации весенних оттепелей всегда связывались с каким-то крайним неудобством: дни теплые, влажные, ночи прохладные, иногда с заморозками. А здесь все не так. Лес удивительным образом сохранял некоторую стабильность, собственный микроклимат. Деревья, как исполинские насосы, выкачивали влагу из почвы, не давая ей скапливаться в низинах и чащах. От реки дул свежий ветер, создающий устойчивый сквозняк. Дни были теплые, и даже зарядившие было на прошлой неделе дожди не могли испортить томительного и в то же время радостного ожидания весны. В кустарнике, успевшем покрыться мелкими, только что выбившимися из почек листьями, зашуршали ветки, неясный силуэт скрылся за деревьями на тропинке в овраг. Я оглянулся в сенцы, бросил взгляд на арбалет, стоящий как раз возле входа, но в какой-то момент в гуще весенних ароматов почувствовал чуть кисловатый запах свежеиспеченного хлеба. На нижней ступеньке, на подстилке из сухой соломы лежал свежий каравай небольшого размера, стояли крынка сметаны и деревянная плошка с горсткой очищенных лесных орехов.
– Спасибо, люди добрые! – выкрикнул я, обращаясь к тому, кто наблюдал сейчас за мной из низины, прячась за густым подлеском.
После истории с Гаврилой и его сыном Алешкой люди с окрестных селищ стали относиться ко мне чуточку проще. Если вдруг встречались мне в лесу, все же подходить и заводить разговор боялись, но останавливались, кланялись издалека, снимая шапки, и тут же спешили удалиться. Вот и стали задабривать «злого Ареда», принося ему дары, чтоб не прогневался да не наслал какой напасти. Это была очень интересная и, я бы даже сказал, забавная игра. Обмен жестами доброй воли с каким-то тайным, сакральным смыслом. Идти в город, чтобы продавать все то, что я успел наковать за остаток зимних месяцев и начало весны, не представлялось возможным. Мало того, что требовалась лодка, которой у меня не было, чтобы переправиться на другой берег реки, я еще не был уверен в том, что все мои поковки кто-то купит. После того как местный епископ обложил меня проклятиями с ног до головы, я не видел смысла в таком путешествии. В какой-то момент принимать подношения местных жителей просто так стало совсем уж неудобно, потому я решил немного изменить сложившуюся традицию.
Ближайший хутор, или селище, как здесь говорили, находился в семи километрах, в глубине леса, у крохотного озера, образованного бьющими из-под земли родниками. Хуторок был славный, очень живописный. Примерно двадцать дворов, очень добротных, сытых. Если идти от моей кузницы прямо к озеру по тропинке, то выйдешь к капищу, языческому храму, который был как раз напротив деревни на противоположном берегу озерца. Вот туда-то по ночам я и стал подкладывать свои поделки. Первый раз решил положить пару хороших серпов и одну очень добротную косу, которую доделал за бывшим кузнецом. Буквально на следующую ночь вместо моих скромных поделок возле храма на широком пне оказалась корзина с припасами и мешок пшеницы, которых при моих скромных запросах хватило примерно на неделю. И что самое интересное, местные жители видели в каждом предмете, оставленном мною, некий символ. Так, если я клал на пень у капища серп или косу, мне приносили зерно или хлеб. Если тяпку, мотыгу или лопату – приносили овощи. За бронзовые коровьи бубенцы и подковы мне приносили мясо и масло. За топор плюс ко всему приносили медовую брагу или мед и, похоже, были очень довольны таким символическим обменом, видя в нем некую форму общения.
