Ненасыть - Сон Ирина

– Деревья!

– Точно! – пораженно выдыхает Тимур и тихо матерится от избытка чувств. – На них же нет ржавчины!

Да, это так. Стволы за оградой ровные, кора темная, листья нежные, зеленые-зеленые, ни следа бурых пятен и сухости. Серый думал, что уже забыл, какие они – нетронутые хмарью растения. Но он видит эти деревья, и память подсказывает: вот такими они были до. Их ни разу не касалась ржавчина, хотя она колеблется от веток в каком-то метре.

– Это не хмарь… – ошарашенно бормочет Прапор. Они с Михасем наконец-то ставят Верочку на ноги. Она покачивается между ними, прикрыв живот и открыв рот. – Это не хмарь так летит…

– Ее что-то не пускает! – заключает Михась.

Это немыслимо. Ведь нет ни единого уголка, куда бы хмарь не проникала. Ее не останавливают ни наглухо закрытые щели, ни ветер, ни даже дождь. Но перед глазами зеленеют яркие живые деревья. Хмарь бессильно скользит мимо, не пересекая неощутимую границу. Серый понимает, что стоял бы весь свой век, глядя на эту картину. И все остальные разделяют его мнение. Фортепьяно и терменвокс играют что-то торжественное, величественное, очень подходящее моменту, а потом затихают. Никто не обращает на это внимания.

Из созерцательного ступора их вырывает звонкий юношеский голос:

– Поразительное зрелище, не так ли, Зет Геркевич?

– Да, Юфим Ксеньевич, – соглашается с ним другой, более низкий, чуть хрипловатый. – Вы были правы, когда настаивали сыграть приглашение. Будущая мать близнецов – это поразительное зрелище.

Серый моргает и отрывается от созерцания деревьев.

За аркой, придерживая створки, стоят двое в черном. Закат бьет им в спины, подсвечивая фигуры золотисто-розовым и смазывая лица. Серому видно, что один высокий и тонкий, его легкие светлые волосы сияют так, что чудится нимб, а второй, хоть и одного с ним роста, шире в плечах и выглядит в целом крепче, сильнее. Его темная гладкая волна волос на плечах блестит глянцем, чуть отдавая в теплый коричневый. Волосы да черные одежды – вот и все, что можно рассмотреть. Серый поднимает руку, прикрывая глаза, но лучше не становится.

– Здравствуйте, странники. Вы, наверное, устали с дороги? Проходите, отдохните, баня уже прогрелась. Меня зовут Юфим Ксеньевич, я хозяин этого славного имения, – предлагает светлый.

– Проходите, будьте гостями, – присоединяется темный. – Но помните о законах гостеприимства. Можете звать меня Зет Геркевич, я хозяин этого славного имения.

Голоса у них мелодичные, выговор мягкий, слегка певучий. Улыбки одинаковые. Закат пламенеет на темных рубашках, придавая им алый оттенок. Зеленеют деревья, и напротив ворот бессильно клубится хмарь. У Серого ведет голову. Чувство такое, словно они все свернули не в лес, а в сказку братьев Гримм. Мысли путаются, в ушах звучит терменвокс, в груди что-то сладко сжимается то ли в ужасе, то ли в предчувствии чуда. Они все молча бредут к этим двоим, сквозь арку, по аккуратной дорожке парка. Ноги не слушаются, совсем не слушаются, хотя в застлавшую разум пелену бьется желание нырнуть обратно в туман. Ведь хмарь – зло известное, уже почти родное. Им знакомы ее повадки и правила. Эти двое же…

Но взгляд прикован к темным фигурам, которые бесстрашно поворачиваются спиной и легкой пластичной походкой уходят вглубь парка. И ни Серый, ни мама, ни Верочка, ни Олеся с Тимуром, ни даже Прапор с Михасем не могут сопротивляться странному наваждению и идут следом, словно на них набросили поводок.

Ощущение нереальности и сказки усиливается, когда Юфим и Зет выводят их из парка к двухэтажному дому с цветущим садом. Дом не просто большой – он огромный. К двери ведет небольшая лестница, мансарду с затейливыми завитушками поддерживают каменные колонны. Высокие окна украшены лепниной, кажется, это называют наличниками. На первом этаже одно окно распахнуто. В глубине комнаты горит свет, и ветер колышет легкий полупрозрачный тюль. Особняк старинный, так строили в конце девятнадцатого века. В таких домах уже никто не живет. Но Юфим и Зет живут и, кажется, неплохо вписываются.

Серый смотрит в их спины и понимает, что рубашки на них старинного кроя, с кружевными оборками на рукавах. «И ведь не поленились же сшить!» – лениво скользит мысль. Сохраниться подобное никак не могло… Или могло? Ведь здесь не опускается хмарь…

Серый не понимает, как оказывается в бане раздетый и с пушистым полотенцем в руках. В предбаннике пыхтит самовар и заварочник старательно нагоняет крепость чаю. По парилке плывет жаркий, пахнущий травами пар, в деревянном тазу отмокают дубовые веники. Прапор, Михась и Тимур сидят рядком на полке, сжимают в руках полотенца и одинаково таращатся на Серого круглыми глазами. В небольшом зеркале, которое висит у полки с баночками, Серый видит свое отражение – точно такое же ошарашенное, пришибленное – и трясет отросшей челкой, пытаясь прогнать одурь. Одурь упорно не проходит.

– Яблони, беседка, – бормочет Прапор. Вся его суровость, выпестованная годами военной службы, потеряна, светлые брови изогнуты изумленной дугой, по лысине течет пот. – Целые бревна… Целые! Видели?

– Ага… – отзывается Михась. Короткие темно-русые волосы торчат на его голове, словно иголки испуганного ежа, а изумление придает его узкому худому лицу сходство с аквариумной рыбкой: пухлогубый рот так же разинут в букву «о», так же выпучены водянисто-голубые глаза. – И яблоки… Виноград с вишней… все живое…

– А я рояль видел. И терменвокс, – говорит Тимур. Его курчавые волосы курчавятся еще сильнее. Карие глаза не отрываются от бачка с холодной водой. – Целые такие… Терменвокс от розетки работает… В стене которая… У них электричество есть…

Серый садится рядом с ними. Все молчат. Не двигаются. В кои-то веки без опаски.

Конечно, жар заставляет их слезть и помыться. Прапор легко орудует вениками, как заправский банщик. Михась жмурится от удовольствия. Тимур и Серый не выдерживают и выпрыгивают в предбанник первыми, а потом они все пьют чай с мятой и ромашкой, подливая кипяток из пузатого самовара. Серому хорошо, он уже и не помнит, когда мылся толком в последний раз. Река, протекающая в городе, выручала лишь в жаркие летние дни, в остальное время помывка была целым мероприятием: нужно было натаскать воду, как-то ее нагреть и мыться в постоянной готовности схватить полотенце и наматывать круги по универмагу, ожидая, когда уберется рыжая хмарь.

Пар пропитывает каждую клеточку тела. От жесткой мочалки кожа идет катышками, и Серый едва сдерживает довольный стон, чувствуя себя змеей, которая избавляется от старой шкуры. Голову уже не раздирает изумление, разум чист. К хозяевам они возвращаются уже спокойными, одетыми в свежую, хоть и старомодную одежду – ею поделились хозяева.

Навстречу им по саду идут женщины, такие же очумевшие, немного испуганные. Олеся шмыгает носом, прижимая к груди ворох тряпок. Верочка придерживает живот и переваливается с боку на бок. Мама тревожно кусает себя за пальцы, но успокаивается, когда Серый ей кивает.

А хозяева тем временем накрывают стол в резной беседке. Они крутятся друг вокруг друга, передавая ножи, доски и тарелки. По движениям темных фигур, по жестам видно, что они так долго живут вдвоем, что слова им уже почти не нужны.

– Гомики, что ли?

Тимуру хватает ума брякнуть это шепотом, но тихий голос не спасает его от крепкого подзатыльника. Михась никогда не церемонится и не теряет надежды перевоспитать языкастого парня.

– Братья, – громко отвечает Юфим, не обидевшись.

– Близнецы, – уточняет Зет.

Тимур чуть не падает, Прапор и Михась переглядываются. Серый тоже невольно задумывается, смог ли бы он сам разобрать шепот Тимура за десять метров от себя, да еще в шелестящем саду.

– Близнецы? – тянет Михась, подходя ближе и внимательно рассматривая хозяев. – Что-то не похожи…

Юфим и Зет дружно откладывают ножи, подходят к резным перилам и смахивают волосы с лиц.

– А… Теперь похожи, – вместо Михася соглашается Прапор.

Серый смаргивает видение абсолютно одинаковых улыбок и заходит в беседку.