Мария Семенова - Самоцветные горы
С той стороны амбара доносился перезвон струн и голос Шамаргана, сопровождаемый хихиканьем девок. Шамарган пел по-сегвански, словно прирождённый сегван. И баллада была из тех, что любили на Островах: про то, как Храмн, кунс всех Богов, явился соблазнять синеокую Эрминтар и какое препирательство вышло у него с упрямой красавицей. Вот только Волкодав, слыхавший в разное время немало сегванских баллад, от величественных до вполне непристойных, именно этой что-то не припоминал. История гордой Эрминтар, ответившей отказом величайшему из небожителей, была вывернута забавным и неожиданным образом. Распалённый страстью Бог так и этак расписывал свою постельную удаль, не впадая, впрочем, в похабщину, а Эрминтар всякий раз находила, чем его срезать.
“Ты думаешь, лишь борода у меня велика? Потом не захочешь и знать своего муженька!” – “Большая колода – большой и безжизненный груз, А маленький шершень как цапнет – седмицу чешусь!”
* * *Волкодав рассеянно слушал. Насколько ему было известно, ещё лет двадцать назад о Богах-Близнецах складывались песенки, наперченные куда как покруче той, что распевал Шамарган. Причём складывались самыми что ни на есть горячими поклонниками Двуединых. Про то, например, как Смерть решила извести Близнецов и, обернувшись молодой женщиной, отправилась за их головами.
Да только Братья, не растерявшись, взяли красавицу в оборот, и так ей понравились их объятия и поцелуи, что Незваная Гостья не только оставила Близнецов до срока в покое, но и стала с тех пор иногда давать пощаду влюблённым… Теперь всё изменилось, и песни стали другими. Теперь на острове Толми, в самом главном святилище, сидели люди, должно быть ещё в детстве разучившиеся смеяться. Нынешнее поклонение было предписано совершать сугубо торжественно и коленопреклонённо, В храмах без конца рассуждали о мученической гибели Братьев, ни дать ни взять забыв в одночасье, что кроме мгновения смерти была ещё целая жизнь, и её, эту жизнь, наполняло всё: и великое, и страшное, и смешное. Так вот, с некоторых пор было разрешено вспоминать лишь о возвышенном и скорбном. А за шуточки, в особенности малопристойные, запросто и в Самоцветные горы можно было угодить. Волкодав в глубине души полагал, что глупее при всём желании трудно было что-то придумать. Что же это за вероучение, которое изгоняет из себя смех? И долго ли оно такое продержится?.. Ведь сильные и уверенные в себе всегда охотно смеются, не обижаясь на остроумную шутку. И, наоборот, знаков раболепного почтения требует лишь тот, у кого мало причин для уверенности, что его действительно чтят.
“Я тысячу раз до рассвета тебя обниму.
Две сотни мужей не соперники мне одному!” –
“Звенит комариная рать мириадами крыл,
Но взмахом орлиным разогнана мелкая пыль”. –
“Божественный огнь мой неистовый жезл изольёт,
Гремящая молния в лоне твоём пропоёт!” –
“Не молния греет, но милый очажный огонь.
А гром – ну ты помнишь, чему уподобился он”.
Девчонки, окружавшие лицедея, дружно залились смехом. Все помнили, какое словцо в вежливой беседе заменялось словом “греметь”.
Солнце дарило тепло, изгоняя из костей холод, принесённый с острова Закатных Вершин. Вот что интересно, думалось Волкодаву. Мир Беловодья, где мне выпало попутешествовать, похож на мой собственный почти как близнец. Зато люди там живут другие. Ну, то есть не совсем другие, но как бы отсеянные. Беловодье принадлежит тем, кто возвысился до духовного запрета на отнятие человеческой жизни. Меня по большому счёту, наверное, не стоило туда пропускать… А Велимор населён самыми обычными людьми, дружелюбными и не очень, потомками тех, кто в разное время просто забрёл сюда и остался жить… да только сам Велимор на наш мир не похож нисколько. Вместо холодного моря и стынущих во льду Островов – что-то вроде Озёрного края в Шо-Ситайне, куда я так и не дошёл. Хорошо хоть такие же ёлки растут, не то что в какой-нибудь жаркой стране, населённой чернокожими… И это небо. На Островах в летнюю пору день от ночи не разберёшь, а тут – чернота и в ней созвездия, даже отдалённо не сходные с нашими. Днём разница незаметна, зато ночью сущая жуть… Почему?..
Волкодав в который раз пожалел, что рядом не было учёных путешественников вроде Тилорна или хоть Эвриха. Уж они бы, наверное, сразу истолковали причину. Особенно Тилорн, числивший свою родину возле одного из неведомых солнц. Вот кто всё знал про звёзды. “Вселенная полна движения, – когда-то рассказывал он Волкодаву. – Неподвижность не свойственна сущему. То, что мы в своей повседневной жизни принимаем за неподвижность, есть лишь кажимость. Вековые скалы на самом деле мчатся вместе с Землёй быстрее всякой стрелы: всегда найдётся точка, с которой это будет заметно. И даже звёзды не стоят на месте, друг мой, хотя бы нам так и казалось. Просто их движение столь непомерно величественно, что мы в мимолётности нашей жизни не способны за ним уследить. Но, если бы мы составляли подробные карты небес хоть через каждую тысячу лет, мы увидели бы, как постепенно меняется рисунок созвездий…”
Волкодав почесал затылок и стал задумчиво смотреть на ворону, подобравшуюся к самому большому бурдюку. Неожиданная мысль посетила его. А что, если здешнее небо – то же самое наше, но только… как бы это сказать… отнесённое по времени? Что, если удар Тёмной Звезды, вышибивший друг из друга три мира, не только перекроил пространство и придал Беловодью его особые свойства, но и странным образом исказил время, оставив Велимор болтаться на пуповинах нескольких Врат, хотя в действительности время здесь отличается от нашего на тысячелетия?.. И знать бы ещё, вперёд или назад?.. Может ли быть такое вообще?..
Продолжая рассеянно наблюдать за вороной, Волкодав положил себе нынче же ночью постараться найти хоть какие-то знакомые звёзды и, если удастся, попробовать зарисовать их здешнее окружение. Вдруг представится случай показать рисунок тому же Тилорну? Или другому достославному мудрецу, толкователю звёзд, который возьмётся проверить догадку?.. Это было бы весьма интересно, ведь даже у Зелхата Мельсинского “другие” небеса Велимора просто упоминались как данность, а попыток объяснения не делалось…
Ворона обосновалась на бурдюке, хитро покосилась на венна – и, примерившись, долбанула клювом по туго натянутой коже. Бурдюк, конечно, был прочным, но надо знать силу удара вороньего клюва. И сообразительность птицы, безошибочно определившей на плотном мешке местечко потоньше. Бурдюк словно шилом пырнули. Вырвалась тонкая, как спица, длинная блестящая струйка. Она ударила в обширный лист лопуха, произведя резкий шлепок, и лист покачнулся.
