Майкл Суэнвик - Танцы с медведями
Она смотрела на него долго и пристально. Наконец, спросила:
— Если я расскажу тебе о себе, ты окажешь мне услугу?
— Все, что угодно! При условии, что это в моих силах.
— Не сомневаюсь, сил тебе хватит. Ты же считаешь себя мужчиной, а не тряпкой, — отозвалась Пепсиколова. — Вот моя история: я здесь ровно месяц. До того я училась в институте. У меня была подруга. Она пропала. Я хотела ее отыскать, и я почти нашла ее.
След, по которому я шла, был извилист и прерывист. Но решимость не покидала меня. Я спала с множеством мужчин и с двумя женщинами, чтобы добыть из них информацию. Трижды меня ловили. Пару раз с помощью моих ножей я освобождалась. Кое-кто, наверное, истек кровью, хотя я в точности не знаю, и меня это не волнует. Потом меня поймали и доставили к Хортенко.
Она стиснула губы.
— И?.. — произнес экономист.
— Все. Я угодила в клетку. И я выполнила свою часть сделки, теперь твоя очередь.
— Что тебе нужно?
Она просунула ногу между прутьями как можно дальше в его клетку. Голодная диета облегчила задачу.
— Ты должен прокусить мою бедренную артерию.
— Что?!
— Мне самой никак. Животные инстинкты чересчур сильны. Но ты справишься. Послушай меня! У меня хватит самообладания не отдернуть ногу. Но тебе придется кусать сильно и резко, прямо в бедренную мышцу. Ты уж постарайся. Сделай для меня малость, и я умру, благословляя твое имя. Клянусь могилой матери.
— Ты спятила, — прошептал мужчина и забился в дальний угол. — Последние мозги растеряла.
— Да, но думать так очень утешительно. — Пепсиколова убрала ногу. Она так давно пребывала в отчаянии, что теперь испытала лишь легкое разочарование. — Ты скоро сам во всем убедишься.
В тот вечер, когда начался допрос, она не отвела глаза.
Позже, ночью, Хортенко по своему обыкновению сидел и читал.
— Интересно… — произнес он через некоторое время. — «…Все в руках человека, и все-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся…»[11] Правда гениально? — Хортенко сдвинул очки на лоб и уставился на нее жуткими фасетчатыми глазищами. — Даже ты, моя милая, знающая, что случается с теми, кто мне перечит, — даже ты боишься кое-чего сильнее, чем присоединения к их числу. Ты не можешь просто сделать шаг или произнести новое слово.
Хортенко таращился на нее неотрывно, явно чего-то ожидая.
Она опустилась на колени в своей клетке, дрожа перед ним, как забитая и полумертвая от голода собака, не в силах сформулировать ответ.
— Ах, Анюта-Анюта. Ты у меня в плену целый месяц и, конечно, удовлетворила свою любознательность. Теперь ты понимаешь, что произошло с твоей однокашницей?
Она кивнула, боясь открыть рот.
— Как ее звали, напомни?
— Вера.
— Ну, да, Вера. В принципе, я поступил бы с тобой так же, как с ней, и дело с концом. Но будь ты обычной девочкой, ты бы тут не оказалась. Ты ухитрилась пройти по следу, который и найти-то удается очень немногим. Ты выманивала, вымогала и выпытывала сведения у моих лучших подчиненных, а ведь я сам мог поклясться, что такое невозможно. Ты умна и изобретательна. Весьма редкое сочетание! Поэтому я собираюсь предоставить тебе шанс выйти отсюда живой. Но тебе надо пробивать дорогу к свободе самостоятельно. Никто не даст ее тебе.
Мысли у Пепсиколовой неслись вскачь. Внезапно ее пронзило озарение — ослепительное, как вспышка. Ее потрясли слова Хортенко. Он был прав. Она боялась этого даже больше чудовищных пыток, которые наблюдала ночь за ночью. Однако собрав все свою волю в кулак, Аня сказала:
— Вы хотите, чтобы я сделала нечто новое.
— Продолжай.
— Вам нужно, чтобы я… работала на вас. Не через силу, но искренне и с воодушевлением. Не просто следуя приказам, но исповедуя ваши интересы. Без жалости и раскаяния, следуя вашим указаниям. Ради меньшего со мной не стоило бы возиться.
— Хорошая девочка. — Хортенко поднялся, похлопав себя по карманам, нашел ключ и отпер клетку. — Повернись, я раскую тебе руки. Сейчас тебе принесут одежду и наполнят для тебя ванну. Ты, должно быть, чувствуешь себя ужасно грязной.
Так оно и было.
Когда спустя несколько часов Даргер извлек себя из кресла и из маленькой комнаты, мозг Пепсиколовой пылал от темных воспоминаний. Она выпрямилась во весь рост и посмотрела на своего работодателя, как на вошь. Но Даргер, беспечный, как всегда, ничего не заметил. Он тяжело вздохнул и пробормотал:
— Ладно, на сегодня хватит. Отведи меня обратно в «Ведро гвоздей», и можешь взять на остаток дня выходной.
Среди побочных талантов Пепсиколовой присутствовало почти абсолютное чувство времени.
— Наш договор гласил, что я должна предоставлять вам себя в качестве проводника от рассвета до заката. В данный момент до заката осталось меньше часа.
— Да, конечно. Можешь использовать лишнее время на свое усмотрение.
— Мне потребуется час, чтобы вывести вас отсюда.
— Тогда давай поторопимся.
Они без приключений пересекли территорию Дрегов и уже приближались к Неглинной, когда Даргер спросил:
— Что это на стене?
Он указывал на шесть строчек единиц и нулей, нарисованных там с педантичной аккуратностью:
01000001 00101110 00100000 01010000 01000101 01010000 01010011
01001001 01000011 01001111 01001100 01001111 01010110 01000001
00100000 01000011 01001111 01001101 01000101 00100000 01010100
01001111 00100000 01010111 01001000 01000101 01010010 01000101
00100000 01010100 01001000 01000101 00100000 01010110 01001100
01000001 01010110 01001111 01010010 00100000 01001001 01010011
— Обычные граффити, которые механо-поклонники и прочие психи малюют на стенах, чтобы шокировать людей. Цифры вообще ничего не значат, — соврала Пепсиколова.
Что было нелегко, ибо двоичный код предназначался лично Ане Пепсиколовой и приказывал ей как можно быстрее предстать перед владыками Нижнего Города.
Она запалила очередную сигарету и от души затянулась.
7
Карета, посланная баронессой Авдотьей за Аркадием, покинула город. Экипаж катил по дороге, буквально продираясь сквозь сеть низких, выстроившихся ровными рядами холмов. Это были не причуды природы, а бывшие небоскребы, которые обрушились как раз при падении Утопии. К слову сказать, некоторые сомневались в том, что такое блаженное состояние было когда-либо достигнуто в России, поэтому неофициально понятие «утопия» связывалось только со Старой Москвой. Постепенно ландшафт изменился. Теперь повсюду раскинулись сельские имения, окруженные живыми изгородями — более низкорослыми родичами той ограды, которая защищала родной городишко Аркадия.
