Юрий Никитин - Откровение
Томас сцепил зубы. Да, он однажды даже лесному черту всю ночь пояс шил, потому что на вопрос за спиной: «Кому шьешь»?, брякнул сдуру «Черту»! и вынужден был держать рыцарское слово, но одно дело отдать пояс, другое — любимую женщину!
Он в отчаянии огляделся. Калики нет, пьянствует с челядью. Хотя понятно, что посоветует: да пошли, мол, этого смаленого в то место, где черное солнце светит, только и всего! Какое еще слово? Да еще перед мертвяками? Побывал бы в рыцарской шкуре... Хуже того — в королевской.
— Я обещал, — проговорил он с трудом, — хоть и несколько опрометчиво... рыцарю, но за обещанным явилась какая-то осмаленная свинья из преисподней. Пусть рыцарь и приходит, тогда и поговорим.
Он перевел дух, огляделся. Все сгрудились у стен, женщины прятались за спины могучих рыцарей. Гудвин, черный, как ночь, проскрежетал страшно:
— Разве... меня... кто лишал... рыцарского звания?
Томас отпарировал:
— Сейчас соберем совет и лишим! Только и всего.
— Не... сможешь, — ответил Гудвин. — Я... я... рыцарь.
Щека лопнула, мясо вывернулось багровыми краями, но кровь потекла черная, как смола, а запах горелого мяса стал густым и едким. Женщины вскрикивали, выглядывали из-за спин мужчин. Макдональд кашлянул, покосился на благородного Эдвина. Дядя Томаса стоял бледный, губы вздрагивали. Он ощутил на себе взгляды, в лице было отчаяние, страстное желание помочь племяннику, но лишь вздохнул и сказал хрипло:
— Даи...De mortues aut bene, aut nihil...
А Макдональд, приободренный поддержкой ученого рыцаря, добавил с неловкостью:
— Да и не просто мертвый, умереть можно и от обжорства, а убитый. Благородным мечом, а не мельничным жерновом простолюдина, как стряслось с... запамятовал имя, помню только кличку... гм...
Он умолк, Томасу показалось, что толстая дубленая кожа старого рыцаря чуть изменила цвет, словно бы престарелого боевого рака окунули в кипяток, но кличку назвать вслух не решился, Гудвин же развернулся в сторону сгрудившихся мужчин:
— Я вынужден... обратиться к... рыцарству...
Он скрежетал, пытался выговорить что-то еще, но из рассеченного рта вылетали только хриплые звуки. Потекла зеленая слюна. В зале послышался вскрик, еще одну женщину четверо мужчин торопливо понесли к выходу.
Старый Макдональд оглянулся на молчащих рыцарей. Лицо старого воина было суровым, но спина гордо выпрямленной, грудь широка, от всей фигуры веяло знатностью и благородством:
— Я думаю, что выражу общее мнение... Да-да, мы ведь живем сообразно чести, а не простой целесообразности. Будь ты простолюдином, то должен дать по ушам этому обгорелому и забыть о нем, но согласно чести, обязан сдержать слово! Ибо этот обгорелый является правопреемником прав рыцаря, которого мы знали. К тому же, как видим, он и в аду помнит о рыцарском слове, о наших обычаях и обетах. Так неужто ж мы, рыцари Пресвятой Девы Марии, забудем о наших клятвах верности и чести?
Томас скрипел зубами, смотрел с ненавистью. Ну да, как он забыл, что обгорелый Гудвин по материнской линии в дальнем родстве с этим трухлявым пнем! А какая верность королю, это все слова, если на другой чаше весов — кровные узы?
Примчался оруженосец с мечом Томаса. Запыхавшийся, красный от усилий, он упал на одно колено, попытался красиво подать королевское оружие на вытянутых руках, но не удержал, меч с таким жутким грохотом обрушился на каменные плиты, будто упал с башни.
— Ваше Величество!..
Томас зарычал от бешенства. Он сам не помнил, как меч очутился в его руке, да мало кто заметил, настолько стремительно двигался молодой рыцарь, который королем не родился, а успел побывать на коне и под конем, умел держать удары и наносить их сам.
— А вот теперь посмотрим!
Рыцари, вельможи, самые отважные из женщин, что не покинули главный зал, прижались к стенам. Томас встал у края ямы, загораживая выходцу из ада дорогу обратно. Гудвин прохромал, страшно припадая на левую ногу, к Ярославе. Она дрожала и смотрела жалобными испуганными глазами. За последние дни она из отважной воительницы превратилась в робкую овцу, какой и надлежит быть приличной британке.
Томас выругался, бросился вдогонку. Гудвин оглянулся, жутко захохотал. Внезапно он ухватил Ярославу за руку и, чего Томас не ожидал, под обгорелым и Ярославой дрогнул пол, плиты провалились, оба исчезли во мгновение ока. Взметнулась белая фата, пронесся отчаянный крик: «Томас»!, гулкий скрежещущий хохот. Из провала выметнулся дым, а запах серы заглушил аромат фимиама.
Томас в два прыжка очутился возле новой ямы. Сильные руки рыцарей ухватили за плечи. Сзади ударили под ноги, свалили, оттащили. Он яростно вырывался, но те же руки держали крепко, священник поливал святой водой, пугливо бормотал латынь. Он трясся как былинка под ударами ветра, вода лилась мимо, священник в ужасе оглядывался на зияющий провал, где трещало, слышался рык, глубокий рев, затем наверх выдавило землю и каменные плиты. Разбитые, с оплавленными краями, будто обжигали в неведомом горне, но все-таки прежние плиты его замка.
— Убрался, — пролепетал священник. — Вы видели? Видели как святая вода отогнала?..
Томас поднялся на ноги, мокрый, как рыба, прорычал страшно:
— Ты на кого воду тратишь?
Его цепко держали, заломив руки за спину. Священник пугливо пятился. Лик молодого короля ужаснее, чем у выходца из преисподней!
Томас повел плечами. Держат почтительно, но крепко. Не враги, в глазах сострадание.
— Оставьте меня, — выдавил он, — я должен посоветоваться...
Рыцари переглянулись, отодвинулись, но когда Томас пошел вниз по лестнице, сзади слышал их шаги, звон доспехов и стук тяжелых сапог по каменным ступеням. Пару раз рассерженно оглядывался, но рыцари старались держаться за пределами видимости, что в замке с его крутыми поворотами, узкими ходами, просто.
Стены шатались, его бросало от одной к другой. Как утопающий, он набрал в грудь воздуха и тащил себя через отчаяние и страх вниз к людской, а потом чутье заставило свернуть в сторону конюшни.
Из раскрытых ворот вкусно пахло свежим сеном. Конские ясли уходили двумя рядами вдаль, посреди пролегла солнечная дорожка от дальней двери напротив. Ближайшие кони смотрели добрыми коричневыми глазами, потом повернули головы в сторону целой копны сена в углу конюшни.
Калика возлежал лохматый и все в той же варварской безрукавке из волчьей шкуры. В красных, как закат, волосах запутались оранжевые соломинки, а зеленые глаза сонно закрывались. В правой руке был кувшин, в еще два пустых лежали у ног. Вид у калики был задумчивый и неспешный.
— Что, — сказал он с вялым беспокойством, — еще и не начиналось?.. Томас, я не пойду, и не уговаривай. Я вас поздравил, а в королевский зал не пойду, это ж тебя только опозорю!
