Дети Великого Шторма. Трилогия - Осояну Наталья

– Где ворон, там огонь – так вы сказали, верно? Я вам кое-что принес.

За спиной у Сандера громыхнуло: «Невеста ветра» тяжело заворочалась у причала, впервые сообразив, что речь идет об опасности для нее. Айлантри шагнул назад. Фейра нахмурился.

– Это не шантаж, – продолжил ворон мягким тоном. – То, что я принес, вы получите в любом случае – и сможете начать испытания хоть прямо сейчас, в моем присутствии или без. Но… я воспользовался этим шансом, чтобы обратиться с просьбой, капитан.

– Я перед тобой в неоплатном долгу и выполню все, что в моих силах, – тотчас же ответил феникс. – Только попроси.

– Не спешите с обещаниями, капитан Фейра. Впрочем, ладно… Я хочу, чтобы вы взяли меня в команду.

Сандер тихонько ахнул, и сверху донеслись сдавленные ругательства. Кристобаль Фейра воспринял просьбу не моргнув глазом, хотя Сандеру показалось, что по губам капитана пробежала тень улыбки. Изумленной? Всезнающей? Этого матрос не понял.

– Неужели ты больше не хочешь быть секретарем старейшины, Айлантри Корвисс?

Молодой ворон снова повел плечами – взволнованно, испуганно.

– Боюсь, – проговорил он, поднимая к лицу левую руку, – с этим теперь будут некоторые… сложности.

И снял капюшон.

Сандер затаил дыхание, рассматривая то, что открылось его взгляду. Глаза Айлантри – он и не помнил, какими они были раньше – серыми? зелеными? – заливала такая густая тьма, словно его глазные яблоки выточили из агата. Кожа на его лице выглядела неестественно бледной и гладкой, как изысканный фарфор или отполированный мрамор, а падающие на лоб пряди волос – раньше черных, никаких сомнений, – сияли белизной, как только что выпавший снег. Узнать его можно было лишь по голосу.

Правую руку он по-прежнему держал под мышкой, и у Сандера появилось нехорошее предчувствие по поводу этой руки…

Фейра улыбнулся – и на этот раз улыбка была печальной.

– Так вот как все обернулось. Айлантри… – Он замолчал, подыскивая слова.

– Это означает «нет»? – слабым голосом спросил ворон. На его жутковатом новом лице не читалось никаких чувств – оно едва двигалось, словно маска, и Сандеру вдруг пришло в голову, что оно могло стать таким отчасти после того, как Эсме нарастила плоть, сожженную при взрыве.

– Это означает, что мы пока не готовы, – ответил Фейра и приблизился к странному гостю на полшага, склонив голову набок, словно видел перед собой пугливого зверя. – И ты это сам понимаешь, верно? Для команды живого фрегата нет ничего важнее доверия.

– А если все дело в том, что мне… – Его голос сорвался на всхлип. – …Стыдно?

– Ты можешь остаться на борту «Невесты ветра», если хочешь. Можешь скрыться здесь от посторонних глаз, пока мы с Рейненом не придумаем, как быть. Я могу увезти тебя далеко отсюда, когда все закончится. Я помогу тебе, если это будет в моих силах. Но, чтобы стать частью моего корабля, ты должен верить мне как самому себе. И это означает, что ты не можешь меня стыдиться.

Бескровные губы дрогнули и изогнулись в подобии горькой улыбки:

– В этом-то и дело, капитан. Мне стыдно перед самим собой.

Айлантри медленно высвободил правую руку, и Сандер испытал новый шок, который оказался сильней предыдущего, хоть он и был готов увидеть нечто странное. Правую кисть юноше заменяла воронья лапа – огромная, черная, с чешуйчатой кожей, четырьмя пальцами и впечатляющими изогнутыми когтями.

В лапе он сжимал стеклянный сосуд с черной жидкостью, очень похожий на тот, что взорвался в его руке минувшим вечером.

Фейра бережно принял у ворона опасную драгоценность, не сводя с него глаз. Феникс как будто хотел что-то еще сказать – Сандер видел, как шевельнулись его губы, как промелькнула тень во взгляде, – но Айлантри не дал ему открыть рта:

– Я вернусь к Рейнену, пока еще не взошло солнце. Передам ему, чтобы занялся… остальными приготовлениями. Надеюсь, в ближайшее время никто из моих более законопослушных собратьев не узнает, что я натворил, и не попросит Духа Закона наказать отступника. Но на всякий случай – прощайте, капитан.

– Нет, – ответил Фейра. – До свиданья, Айлантри.

– Он~ снова приказывает всем покинуть корабль и остается с ней один на один. <Запретное> у него в кармане, но заперто так плотно, что она может обмануть сама себя и притвориться, что ничего страшного не происходит.

– Он~ садится возле средней мачты, скрестив ноги и расслабленно положив руки на колени. Закрывает глаза. Лучи утреннего солнца касаются его лица – в этих широтах они холоднее, чем там, где раньше доводилось бывать, но все равно ощущаются приятно. Ей почти кажется, что у нее тоже есть лицо – настоящее лицо, как у человека или магуса.

– Ну что ж, давай поговорим.~

Она тянется к ~нему~ всей сутью, всеми тремя средоточиями разума.

– Ты знаешь, что мне нужно. Ты точно знаешь, что и зачем.~

<запрещено>

– Почему?~

<запрещено>

– Нет, на этот раз все так просто не закончится. Я хочу докопаться до корня проблемы. Почему ты не можешь терпеть <запретное>? Откуда это пошло? Кто его запретил? И, знаешь ли, у меня сложилось ощущение, что ты считаешь запретным не только… это. Я понимаю, вопросы слишком сложные, чтобы ты смогла ответить так же, как всегда. Но попытайся. А я попытаюсь понять.~

Она медлит. В самом деле, как объяснить ~ему~, насколько все сложно? Как вложить в его голову все эти необъятные образы так, чтобы ~он~ не сошел с ума? Мысль, что ~он~ может умереть, уже не раз возникала у фрегата, а вот о том, что она сама может причинить ему вред, ей подумалось впервые…

Но он упрям, и на этот раз в самом деле все так просто не закончится.

Что ж, она попытается…

– ночь ночь ночь тьма без конца и без края россыпь далеких огней и незримые течения омывают корпус незримый ветер наполняет паруса совсем другие паруса но все же все же все же она летит вперед только вперед и не бывает в целой Вселенной другой такой свободы ведь это ночь вечная ночь~

Нет. Этот образ ее смущает: она уже не раз видела в своих грезах причудливое пространство, в котором можно плыть куда глаза глядят, хотя там и в помине нет ни воды, ни ветра. Получается, есть что-то другое? В этом она как-нибудь потом разберется. Сама. Для того чтобы объяснить <запретное>, это никак не пригодится. Ну… ей так кажется.

– Он~ терпеливо ждет, хоть и сбит с толку.

Она пробует еще раз.

– одинокая башня посреди океана стойко держится против всех штормов и ни ветру ни волнам ее не одолеть башня простояла много веков и простоит целую вечность есть только если только если~

– в глубине у самого основания чешуйчатое чудовище которому нет равных подтачивает башню впивается пастью с зубами в три ряда медленно но верно грызет камень и однажды башня рухнет и тогда все изменится навсегда навсегда навсегда~

Снова не то! Она твердо уверена, что образ правильный, но видит, что ~он~ совершенно не разделяет этой уверенности – и ничего не понимает, совсем ничего. Морщится, трет лоб. У него начинает болеть голова. Но как же ей объяснить то, чего она сама толком не понимает, о чем ей нельзя говорить ни с ним, ни с кем-то еще? На то оно и <запретное>. Чем-то похожее на место, куда целительница сбрасывает чужую боль и чужие воспоминания. Чем-то…

Она тянется к ~нему~ снова, и ~он~ отвечает тем же. Она принимает ~его~ в себя, становится ~им~, оставаясь собой, и ~они~ пытаются вместе подыскать ответ на вопрос, который терзает обоих. Как передать невыразимое? Как рассказать о том, про что нельзя говорить? Это похоже на бег по кругу, на попытку доплыть до горизонта или коснуться облаков рукой. Коснуться облаков. Ее охватывает странное волнение, как будто ответ совсем близко, надо лишь чуть-чуть напрячься, чтобы его отыскать и ухватить. Но нет, все снова расплывается, ~они~ часами блуждают в потемках, не в силах помочь друг другу, а потом распадаются надвое.

В конце концов у нее появляется идея. Как следует покопавшись в его воспоминаниях, она аккуратно творит новый образ, на этот раз прилагая усилия к тому, чтобы говорить на его языке. Она вытаскивает из далеких глубин лица тех, кого на этом свете нет вот уже четыре десятилетия, а потом создает комнату – темную комнату без окон, озаренную мерцающими свечами, с длинным столом, за которым сидят… они. Темноволосые и смуглые, худощавые и грациозные, похожие друг на друга и вместе с тем очень-очень разные.