Андре Олдмен - Заговор теней
Сотни раз проливались на джунгли дожди, и сотни раз сжигало травы летнее солнце, прежде чем в этих краях появилось некое племя сильных и бесстрашных людей, не убоявшихся прийти в проклятые молвой места и здесь поселиться. Привели их мудрецы, ведавшие тайну фиолетового кристалла, который стал залогом благополучия и процветания племени, построившего город в холмах, рядом с пропастью — талисманом, дарующим счастье целому народу.
Сейчас магический кристалл покоился на дне каменного провала, и там же таились ужас и проклятие песьеголовых.
Стоя возле резных каменных перил круглой площадки дворцовой башни рядом с раджубом Абдрсаном, Конан, чьи зоркие глаза легко могли разглядеть кисточку на шлеме стражника, ходившего с копьем на плече поверху стены на противоположном холме, внимательно вглядывался в похожую на пасть гиганта круглую дыру посреди города. Серый туман клубился между каменных стен, скрывая то, что таила пропасть, за многие годы поглотившая тысячи песьеголовых. Они шли туда добровольно, отдавая свои жизни в надежде, что их потомки освободятся от древнего проклятия, порожденного не злобной волей служителей темных сил и не коварными происками врагов, а всего лишь женским состраданием и роковой неосмотрительностью.
И вот теперь в чрево земли предстояло отправиться Конану.
— Глубок ли провал, сын Снайгу? — спросил киммериец хозяина дворца.
Абдрасан печально глянул на северянина. В зеленых глазах раджуба таилась неизбывная грусть, как и у всех его соплеменников. Острые уши подрагивали, как бы к чему-то прислушиваясь. Голова его была, несомненно, собачьей, но никто не осмелился бы назвать его лицо «мордой» — в причудливой смеси черт животного и человека преобладали последние. И оба слившихся воедино существа принадлежали к самым благородным созданиям: если бы Абдрасан был псом, он спокойно и величественно возлежал бы у королевского трона, будь повелитель сынов Снейгу полностью человеческим существом — ваятели лепили бы с него статуи благородных героев древности, столь совершенных, что никто из ныне живущих не обладал безукоризненностью их черт.
К несчастью, он не был ни тем, ни другим.
— Мы не знаем, — ответил раджуб песьеголовых, теребя завитую, умащенную благовониями шерсть на подбородке. — Я уже говорил тебе, сын Коваля, что никто не возвращался из пропасти.
— Но можно бросить камень и считать, пока он будет падать, — возразил варвар.
Абдрасан кивнул.
— Мы бросали камни. И ничего не услышали.
— Может быть, у пропасти нет дна?
— Есть. Моррокан лежит там. И Хохотун обитает на дне, бродит и смеется. Ночью слышно. Камни, которые мы бросали, попадают в поле кристалла. Быть может, звук их падения слышат где-нибудь в Айодхьи или Уттакальте. Вспомни, что я рассказывал о действии талисмана.
Историю Моррокана, святыни песьеголовых, выплеснутой когда-то фонтаном подземного огня и вновь канувшего в пропасть при обстоятельствах жутких и трагических, Конан узнал за столом пиршественного зала, где, среди прекрасных статуй и колонн, украшенных тонкой резьбой, его и вендийку угощали как самых почетных гостей. Угощали фруктами, ягодами и салатами, приготовленными столь искусно, что ни одно из блюд не походило на другое. Песьеголовые избегали животной пищи и ели мясо, как узнал впоследствии киммериец, лишь закрывшись в своих комнатах и поставив у дверей стражу. Они стыдились всего, что напоминало о их двойственной природе, и самым страшным проклятием, бытовавшим среди этих существ, было пожелание недругу до конца дней своих грызть кости.
Впрочем, песьеголовые обладали весьма мягким нравом, ссорились редко, а с соседними племенами и вовсе не воевали. Случались лишь редкие стычки с болотниками. Никто из посторонних не забредал в эти земли, овеянные жуткими легендами, а сами сыны Снейгу старались не показываться на глаза людям, посылая торговать в вендий-ские города женщин. Женщины у них были обыкновенные, если, конечно, не считать особой привлекательности тонких черт их прекрасных лиц и изящества стана. Жены песьеголовых были столь же прекрасны, как беломраморные статуи, во множестве украшавшие город, как здания и храмы, как искусная роспись стен… Всё, что видел Конан в этом городе, несло на себе печать высокого мастерства: изящная серебряная и золотая посуда, украшенная эмалью, одежда из тонкой златотканой парчи и прекрасного патола, невиданные украшения, носимые как женщинами, так и мужчинами, привлекающие не столько обилием драгоценных камней, сколько поистине фантастической виртуозностью изготовления, и, конечно, оружие: трехгранные мечи, кинжалы с двумя и даже тремя лезвиями, метательные диски, покрытые искуснейшей гравировкой, копья с наконечниками в форме птичьих голов с острыми клювами, секиры с рукоятями из слоновой кости…
Сидя за пиршественным столом по правую руку от рад-жуба Абдрасана, Конан вспомнил дротик, вонзившийся между лопаток серолицего вонючки в тот самый момент, когда людоед собирался снять с него скальп. Пожалуй, оружие, украшенное тонкой резьбой и золотой инкрустацией, могло бы стать прекрасным украшением самой изысканной коллекции какого-нибудь хайборийского короля. Явись киммериец с такой вещицей, скажем, к немедийскому монарху, он мог бы заработать немало звонких монет. Или стать рыцарем — за особые заслуги. Песьеголовые же так и оставили свой дротик торчать в теле жреца, нимало не заботясь о том, что он может попасть в руки других дикарей.
Схватка на болоте была короткой. Ее даже трудно было назвать схваткой: жрецы пали под ударами дротиков, остальные ыухе с воплями разбежались. Один из песьеголовых, одетый в добрые сапоги, широкие сальвары и пурпурную куртку с золотыми пластинами на груди, приблизился к пленнику, сорвал с его лица паутину и коротко спросил:
— Киммерия?
Варвар кивнул в полной растерянности: он привык, что вендийцы слыхом не слыхивали о его родине и называли всех чужаков, пришедших из-за Гимелийских гор, просто «северянами».
Песьеголовые отвязали его и девушку от кольев. Впрочем, руки и ноги Конана оставались связанными, что настраивало его на весьма невеселые мысли. Ка Фрей повезло больше: ее освободили от пут и вернули платье, которое вендийка надела с крайней поспешностью. Потом нежданные освободители подняли киммерийца на плечи и двинулись вверх по склону, туда, где за плотной стеной колючих кустов лежало зеленое плоскогорье, а дальше — холмы странного народа. Последнее, что видел варвар на дне лощины — коленопреклоненный жрец Бертудо, рыдавший над телами шаманов: единственные существа, хоть как-то разумевшие его возвышенные речи, отправились на встречу с Мировой Лягушкой, не оставив преемников, и дело, которому служитель Митры посвятил всю свою жизнь, оказалось загубленным самым печальным образом…
