Эндрю Фукуда - Охота
— Я хотела бы иметь возможность рассказать им больше, — шепчет Пепельный Июнь. — Я хотела бы знать тебя лучше. — Она прижимается плечом к окну, как будто лишившись сил под невидимой ношей.
Эта поза — словно признание поражения — заставляет что-то во мне сломаться, как лед в начале весны. В лунном свете ее кожа кажется алебастром, мерцающим внутренним светом. Мне хочется погладить ее руки, ощутить их фарфоровую гладкость.
Несколько минут мы молча смотрим в окно. Там ничто не двигается. Поток света падает на Купол, и он сверкает, как усыпанный драгоценными камнями.
— Почему мы с тобой только сейчас впервые говорим как следует? — Она поднимает руку и убирает за ухо выбившиеся пряди. — Мне всегда этого хотелось, ты не мог этого не понять. Мы упустили множество таких моментов.
Я смотрю в окно, не в состоянии встретиться с ней взглядом. Но мое сердце сейчас бьется сильнее и с большим чувством, чем когда-либо.
— Той дождливой ночью я ждала тебя, — произносит она едва слышно, — почти час стояла у ворот школы. Я промокла до костей. Ты что, выбрался после уроков через черный ход? Прошло уже несколько лет, я знаю, но… неужели ты забыл?
Я, не отрываясь, гляжу на горы вдалеке, не смея посмотреть ей в глаза. Мне хочется сказать, что я так этого и не забыл, что не проходит недели, чтобы я не подумал: а если бы я принял другое решение? Если бы вышел из класса сразу после звонка, и мы бы встретились у ворот, и я бы проводил ее до дома. Дождь проникал бы под мою одежду, мы бы шлепали по лужам и, сомкнув руки, держали бы над головой зонтик — бесполезный под таким ливнем, но мы были бы не против промокнуть.
Однако вместо того, чтобы сказать это, я слышу в голове голос отца: «Не забывай, кто ты такой». И, впервые в жизни, я понимаю, что он имел в виду. Это был просто другой способ сказать: «Не забывай, кто они такие».
Я молчу, продолжая смотреть на ночное небо, на звезды, каждая из которых одиноко мерцает в темноте. Они так близко друг к другу, их лучи соприкасаются, сливаются, но эта близость иллюзорна, на самом деле между ними непреодолимое расстояние — миллионы световых лет пустоты.
— Не думаю… что понимаю, о чем ты. Прости.
Она не сразу отвечает. Затем неожиданно резко поворачивает голову, и каштановые волосы закрывают лицо.
— Сегодня слишком светло, — сухо произносит она, надевая лунные очки. — Терпеть не могу полнолуния.
— Давай отойдем от окна, — говорю я, и мы возвращаемся на ковер, где нас снова могут слышать сопровождающие.
Мы стоим друг перед другом и не знаем, что делать дальше. Мой сопровождающий шагает нам навстречу.
— Пора возвращаться к группе. Время ужина.
За ужином почти все кажутся вымотанными. Мы слишком устали, чтобы поддерживать какую-то внятную беседу, не то что за обедом. Меня беспокоит мой запах, и время от времени я незаметно обнюхиваю подмышки. Ем быстро, постоянно думая, как они все близко от меня. Тощий сидит рядом со мной, и голова его время от времени подергивается. Он молчит, но пару раз я замечаю, что он принюхивается.
Пепельный Июнь сидит по другую руку от меня. Я замечаю каждое ее движение: то, как ее локоть оказывается рядом с моим, как она берет и кладет приборы, как собирает волосы в хвост, чтобы они не падали в ее чашу для крови. Но в первую очередь я замечаю ее молчание. Мне приходится прилагать усилия, чтобы не смотреть на нее. И чтобы не отодвинуться подальше, скрывая свой запах.
К середине ужина я уже вне себя от беспокойства. И чем больше я нервничаю, тем сильнее становится запах. Мне нужно быстро и не привлекая внимания уйти. Я поднимаюсь на ноги, и все взгляды автоматически обращаются на меня. Отходя от стола, я высматриваю своего сопровождающего в темном углу. Спустя мгновение он оказывается рядом со мной.
— Все в порядке?
— Да. Я хочу вернуться к себе. Беспокоюсь из-за рассвета.
Он смотрит на часы.
— Рассвет не раньше, чем через час.
— Тем не менее я всегда беспокоюсь. Мне не хочется, чтобы солнце застало меня на улице.
Теперь на меня смотрят все за столом.
— Уверяю вас, наши расчеты времени восхода и захода всегда точны.
Я опускаю глаза и понимаю, что мне на самом деле не нужно притворяться уставшим. Я действительно вымотан до предела.
— Если на сегодня больше ничего не запланировано, я хотел бы уснуть пораньше. Выдохся.
Я чувствую, как он смотрит на меня, пытаясь понять.
— Но еда. Ведь будет еще много сочных блюд.
Наконец я понимаю, в чем дело.
— Откровенно говоря, вам не обязательно сопровождать меня обратно. Оставайтесь и ужинайте. Пока не наедитесь. Нет, правда, я знаю, как отсюда выбраться. Два пролета вниз, налево по коридору, направо, снова налево, а потом через двойные двери с эмблемой Института.
— Вы точно не хотите дождаться десерта?
— Точно. Все в порядке, правда.
— Но самое лучшее, самое полное крови мясо еще не принесли.
— Я вымотан. Правда, не беспокойтесь обо мне.
— Вы уверены, что доберетесь сами?
— Уверен.
И прежде чем он успевает возразить, я ухожу. По пути кинув взгляд на стол.
Предполагается, что все они должны есть, набивать рты, не обращая никакого внимания на мой разговор с сопровождающим. Но вместо этого они недоуменно смотрят на меня. Нет, даже не недоуменно. Совершенно ошарашенно. Теперь они вряд ли перестанут мной интересоваться.
«Дурак, дурак, дурак», — бормочу я себе под нос, спускаясь по лестнице. «Идиот, идиот, идиот», — ругаю я себя, идя по коридору. «Недоумок, недоумок, недоумок», — произношу я вслух, открывая дверь здания. Тут у меня в голове раздается голос отца: «Никогда не делай ничего необычного, ничего, что выделит тебя из толпы. Избегай всего, что может привлечь к тебе внимание».
Через несколько минут, у дверей библиотеки, я все еще продолжаю ругать себя. Недоумок, дурак, идиот, придурок.
Внутри я осматриваю каждый дюйм: все полки, проходы, укромные уголки. Бесполезно. В библиотеке нет ни капли жидкости. А в туалете — как и повсюду — висит только коробка с бумажными полотенцами. Теперь я действительно беспокоюсь. Вдали от моих запасов, оставшихся дома, от всех моих шпионских инструментов — бритв, бутылок с водой, средств против запаха, отбеливателя для зубов и пилочек для ногтей, — ситуация катастрофически выходит из-под контроля. От обезвоживания у меня кружится голова. Я не могу сосредоточиться. Ни на чем. Думаю обрывками. Болит голова.
Я поднимаю руку и обнюхиваю подмышку. Естественно. Сейчас даже я чувствую. А если чувствую я, почувствуют и они. Ничего удивительного, что Мясо и Тощий были так задумчивы за ужином.
