Дункан Мак-Грегор - Конан и призраки прошлого
Стрелок прикрыл глаза, слушая, как пыхтит у щели хозяин, а в соломе в углу шуршит мышь, мерзкая тварь. Но вот хозяин оторвался наконец от стенки и ушел, видимо, решив не беспокоить постояльцев. Этей лег на спину, подложил руки под голову и так замер. Где она, та, прошлая жизнь? Может быть, он увидит ее вновь, уже с Серых Равнин? Там будут плыть тяжелые мокрые тучи, там соединятся в одно день и ночь, и древние демоны застынут у ворот, всех впуская, но никого не выпуская… Может, тогда и начнется настоящая жизнь? Кто знает? Еще никто оттуда не возвращался… Этей без сомнений ушел бы на Серые Равнины сам, если б был уверен — там настоящая жизнь… Фу, это что за запах?
Он порылся в соломе, нащупал острый обломок палки и с силой воткнул его в задницу, распевающую на все голоса и прямо ему в нос.
— Ай!
Бедняга подпрыгнул, потирая рукой раненое место и, хлопая глазами, с укоризной посмотрел на Этея. Но лицо стрелка было безмятежно, и только когда уколотый потряс его за плечо, он захохотал, вскочил на ноги и повалил приятеля в сено. От шума проснулись остальные; с визгом и криками они кинулись на барахтавшийся в сене клубок и началась шутливая потасовка. Хозяин, чутко карауливший у окна своих гостей, радостно пыхтя, засеменил в сарай. Вот теперь день для него наступил.
* * *— Ну что, вонючие псы, — весело произнес Леонсо, подмигивая лицедеям. — Пива не желаете?
— Желаем! — взревели они и кинулись к столу, отпихивая друг друга в надежде занять место — табуретов в доме ленивого Играта было только четыре, то есть на каждое сиденье приходилось по три человека, если, конечно, не считать самого хозяина; так что сесть на твердое основание удалось лишь Леонсо, толстякам Гуго и Зазалле и рыжему Мадо, но менее расторопных это обстоятельство ничуть не смутило: визжа и толкаясь, они забрались на колени своим удачливым приятелям. Оставшийся без места хозяин, с умилением глядя на веселых гостей, поставил на стол дюжину кувшинов пива и принес из закутка за дверью огромный, завернутый в холст каравай.
— Поведай-ка нам хорошую историю, Лакук, — облизывая пену с губ, предложил Леонсо.
Рыжий Мадо поперхнулся пивом и, откинувшись назад, удерживаемый на табурете Агреем и Ксантом, захохотал, обнажив мелкие, ровные, чуть желтоватые зубы.
— Неплохо придумано, Леонсо! Лучше Лакука никто не расскажет!
Все прыснули, косясь на унылую физиономию Лакука, восседающего на коленях Гуго. Он делил это роскошное место с толстым Улино, потому и съезжал беспрестанно с жирной ляжки приятеля, что отнюдь не способствовало улучшению его настроения.
— Зачем ты смеешься, Мадо? — печально обратился он к рыжему. — Разве я сделал что-либо смешное?
— Тебе и делать ничего не надо, приятель, — рыгнув, ответствовал рыжий. — Своей рожей ты можешь развеселить даже безмозглого демона.
— Не поминай демона, Мадо! — испуганно воскликнула Велина, занимавшая одно из колен Зазаллы на пару с грустным Сенизонной.
Енкин, удобно устроившийся на другом колене толстяка, подмигнул рыжему и дурашливо пропел:
— Не поминай демона-а-а! А не то он тебе откусит кое-что-о-о…
Мадо взвизгнул и снова захохотал, вытирая слезы; белое веснушчатое лицо его побагровело, почти сливаясь цветом с огненной гривой волос, так что он стал похож на подгнивший плод томатного куста; маленькие изящные руки судорожно вцепились в ворот кожаной куртки, отдирая его от горла словно змею, а блеклые голубые глаза затянулись мутной пленкой. Хозяин, взиравший на своих гостей с благоговением, тоже начал было радостно гыкать, хотя и не понял, что такого смешного сказал Енкин, но тут он заметил, что никто больше не смеется. Напротив, физиономии лицедеев приняли вдруг какое-то отстраненное, даже торжественное выражение. Одни отвернулись, другие, опустив глаза, украдкой поглядывали на приятеля.
Хозяин смущенно закашлялся: он догадался, в чем дело, и, как человек от природы мягкий, искренне пожалел рыжего Мадо. Счастливая мысль внезапно пришла ему в голову — а что если взять его к себе жить? — и одновременно в душе его шевельнулось смутное беспокойство. Играт редко чувствовал что-либо кроме голода, холода и желания поскорее заснуть, так что сейчас ему было нелегко разобраться в своих ощущениях, да он и не знал, что надо в них разбираться. Однако мысль поселить у себя припадочного лицедея не оставила его. За несколько мгновений он продумал, чем будет его кормить и чем заплатит лекарю из соседней деревни за исцеление больного, в каком углу он устроит себе ложе из сена — его деревянный топчан теперь, конечно, займет Мадо, — как они будут коротать дни и… Но в этот момент рыжий вдруг замолчал; лицо его помрачнело; злобно кинув взгляд на приятелей, он сунул в рот палец и начал яростно кусать ноготь, тихо шипя проклятья.
Играт облегченно вздохнул — как хорошо, что он не успел сообщить о своих намерениях, ибо сейчас рыжий Мадо с мокрым от слез и слюней лицом не вызывал у него ничего, кроме неприязни. Он быстро протер полой холщовой куртки край стола — скорее от смущения, чем по необходимости — и ушел в самый темный угол, где присел на корточки и выжидательно стал смотреть на гостей: что будет дальше?
— А я придумал кое-что! — как ни в чем не бывало заявил колобок Михер, сидевший на колене Леонсо.
Все оживились. На Мадо они старались не смотреть, а потому усердно пялились на Михера или друг на друга.
— Внимайте, о засохшие кусочки дерьма дряхлой верблюдицы! — торжественно пробасил колобок, подскочил и твердо встал на маленькие толстые ножки. Горделиво выпятив грудь, отчего на ней сразу стали видны холмики жира, и взмахнув короткой ручкой так изящно, как только умел, он приподнял редкие бесцветные брови и открыл рот, явно намереваясь показать приятелям нечто необыкновенное, но тут из-за спин Агрея и Ксанта раздалось гневное шипение. Лицедеи вздрогнули и все как один посмотрели на Леонсо. Тот вздохнул, нахмурил брови и сурово обратился к рыжему:
— Не пора ли тебе успокоиться, Мадо?
— Ха. Ха. Ха, — раздельно произнес рыжий. — Все знают, что этот толстый ублюдок не способен соединить вместе даже двух слов.
— Какой же ты дурной, Мадо… — плаксиво протянул Михер, впрочем, ничуть не обидевшись. А Играт, замерший в своем углу и напрочь забывший о намерении приютить припадочного у себя, с удивлением подумал: «Как они его терпят?» Но в следующее мгновение Мадо засвиристел по-птичьему, озорно поглядывая на приятелей, и хозяин, покачав головой, вновь ощутил прилив нежности: рыжий оказался великолепным подражателем. После того, как он спел за соловья и проклекотал за орла, в горле его как будто что-то треснуло и восхищенная публика услышала далекое грохотание грома, тревожный плеск волн перед бурей, шум листвы и тихий плач младенца, оставленного юной матерью в темной комнате… Играт внимал со слезами на глазах — подобного искусства ему еще не приходилось наблюдать. Он чувствовал, как снова влюбляется в рыжего, чье лицо под неодолимым влиянием вдохновения преобразилось: устремленные вверх глаза с чистыми белками блестели словно утренняя роса под лучом солнца, густые, почти красные ресницы чуть подрагивали, а кожа побелела и стала такой прозрачной, что сквозь нее легко можно было разглядеть голубые вены. Добрый Играт всхлипнул и, ужасно смущаясь, вдруг заплакал, утирая слезы заскорузлым от грязи рукавом.
