Терри Донован - Круг Времён
Варвар не стал доставать меч. Он просто чуть посторонился и когда мумия поравнялась с ним, дал ей хорошего пинка.
Мертвец рухнул в отверстие. Конан услышав звук падения, удовлетворенно хмыкнул и отбросил прядь волос со лба.
Он огляделся. Пол устилали отрубленные конечности, сломанные ребра и проломленные черепа. Похоже битва подходила к концу.
Осталась последняя голова Гекатонхейра и его последняя пара рук.
Конан отступил в сумрак колонн. Последний из преследователей приближался, взбегая по стенам и спрыгивая с потолка.
Варвар пытался следить за ним взглядом, но тварь была чересчур проворна и варвара это утомило.
В конце концов любой бой нужно вовремя закончить. Конан замедлил движения, сделал вид, что потерял из виду врага — и стал растерянно озираться.
Узрив беззащитную спину противника, мертвец бросился на него, но в решающий момент северянин ловко извернулся — и всадил свой клинок, в живот твари.
— Последний! — подытожил Конан и потянулся за баклажкой.
XVIII
Конан разорвал Круг.
Сделал то, что от него ждали жители Терена.
Вечность остановилась.
Песчинки мгновений устремились сквозь внезапно расширившееся горлышко слюдяных часов. И ветер перемен, до этого медливший тысячу зим, обрушился на город, словно мифический зверь таннин, упавший с неба.
Черный хвост времени хлестнул по мертвому дворцу. Строения, поросшие кустарниками и травами, задрожали, и с их кромок посыпались мелкие камушки, а потом стены зазмеились трещинами и стали разваливаться.
Башня мертвой половины дворца зашаталась, будто мачта корабля, схваченного кракеном. Вниз полетели камни. Кости и черепа в круглом пруду зашевелились. Но не потому, что колебалась почва. Что-то большое и живое расталкивало груду костей, поднимаясь из-под земли.
Показалась голова.
Крыло.
Второе.
И вот уже большая черная птица сидела на груде черепов и, наклонив голову, рассматривала Конана круглым желтым глазом.
Волна разрушения устремилась вширь от храма, расходясь как круги по воде. Люди с криками выскакивали из своих жилищ, забывая про свой скудный скарб. Да в этом и не было необходимости: сундуки с драгоценными тканями распадались в труху, золото превращалось в черепки, а самоцветы становились песком.
Терен напоминал муравейник, охваченный огнем. Только никакого пламени не было. Невидимый, неслышный, неосязаемый шквал времени метался по городу. Времени, которое сорвалось с цепи, как дикий зверь, и пожирало все, попадалось на его пути.
XIX
Меч у палача был настолько тяжел, что когда он поднял его первый раз, ему показалось, что сейчас у него отвалятся руки. Толпа замерла, глядя, с каким трудом орудие возмездия отрывается от земли. Мальчишки принялись свистеть и улюлюкать.
Но старик твердо вознамерился исполнить свой долг. Руки и плечи его дрожали, рот был приоткрыт. Он бормотал молитву небожителям, надеясь, что Солнцеликий смилуется и вдохнет в его дряблые жилы хотя бы малую толику силы.
Наконец, старику удалось поднять меч на достаточную высоту, но старческие руки в пигментных пятнах не выдержали и тяжелый клинок со свистом опустился вниз прямо на шею жертве. Раздался глухой удар, меч отскочил от шеи, но голова осталась на месте. Вор завопил.
Толпа ахнула.
— Да кто ж так рубит! Сильнее, отец, сильнее! Крепче держи меч, сделай хороший замах и попробуй еще раз! У тебя получится! — послышался голос, до боли знакомый незадачливому вершителю правосудия. Много лет он не слышал его.
Датарфа! Его девочка.
Она пришла насладиться его триумфом.
— Руби! Руби! — завопила толпа.
Палач вновь поднял меч, и вдруг почувствовал, что он стал еще тяжелее. Он украдкой посмотрел вверх и вздрогнул. На острие меча, шумно взмахивая крыльями, пыталась усидеть большая черная птица с лоснящимся оперением.
Толпа ахнула громче.
Палач встряхнул мечом, но наглое создание лишь громче захлопало крыльями, не покидая свой насест.
Он с силой опустил меч на шею вора — на середине пути птица сорвалась с места и улетела, но удар был безнадежно испорчен. Вор снова завопил.
— Руби, руби! — кричали кругом.
Палач проводил улетающую птицу взглядом — и вдруг увидел то, чего не могло быть. Черная башня мертвой половины дворца задрожала и начала шататься. Старик помотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Но башня продолжала раскачиваться и ее черный силуэт колебался, как будто его окружало полуденное марево.
Раздался грохот. Теперь шаталась не только башня. Дома вокруг площади стали крошиться и рушиться.
Люди возле эшафота больше не кричали «руби». Они вопили от страха.
Вор встал, поворачивая пораненной шеей.
— Я больше не хочу умирать от старости, — заявил он. — Это слишком мучительно. Оказывается Старость не в состоянии даже ударить как следует. У Старости слишком слабые руки, уже не способные обрывать нити жизни. Поэтому я передумал. Теперь я умру не от Старости, а от Молодости!
И он толкнул палача, одновременно выхватив у него меч.
Старик упал и сжался в углу эшафота. Стигиец поднял клинок, развернул его острием к себе и принялся не спеша перепиливать собственное горло.
У него это получилось лучше.
Всего несколько движений и голова злодея слетела с плеч и, стукнувшись о плаху, подмигнула палачу.
— А меч ты наточил неплохо, — успела сказать голова, прежде чем начала разлагаться.
XX
Косоглазый Арфаст лежал в постели и смотрел в потолок, на котором были изображены дерущиеся рыбы. Это были большие рыбы с плоскими мордами и маленькими глазками. Рыбы схватились в суровом и красивом поединке, по прихоти художника, симметрично расположившись друг к другу.
Арфаст когда-то сам изучал геометрию и даже пару лун провел в школе Мастера Росписи. Но за нерадивость его выгнали. Малый любил поспать, и не мог не опаздывать. Кроме того, косые глаза все время его подводили и рисунки получались слегка кривыми. В конце концов, Мастеру это надоело и он, призвав все проклятия на голову дурного ученика, хорошим пинком указал ему на дверь.
Странно было находиться в доме дочери палача. Она лежала рядом и мирно посапывала, положив тяжелую руку на грудь своего возлюбленного. Арфасту было тяжело. Он дышал с трудом, но не смел снять руку, чтобы не обидеть почтенную женщину. Потом, может быть, и следует проявить своенравие, но в первую ночь этого делать не пристало.
