Александр Золотько - Молчание бога
А в Отрядах его подменил Хозяин. Чтобы через несколько лет уйти, оставив по себе славу счастливчика и гуляки.
– Хорошо, – сказал Ловчий. – Давай личную просьбу.
– И приказ из Рима, – Егерь открыл сундук, стоящий у стены, достал шкатулку и со стуком поставил ее на стол перед Ловчим.
– Все-таки приказ из Рима, – Ловчий подвинул к себе шкатулку.
– Запечатано. Приказано – вскрыть только в замке Хозяина. Кстати, он что – теперь отхватил себе замок?
– Запечатано... Мама дорогая! Личная печать! Вскрыть только в замке! – щелкнул, обрываясь, шнурок. – Красиво написано! Умеют же люди!
Егерь ждал с каменным лицом. Вообще-то, Ловчего уже можно было забивать в колодки за нарушение приказа, но, во-первых, Ловчего уже один раз пытались заковать на глазах Егеря, во-вторых, Егерь прекрасно помнил, чем это закончилось, в-третьих, Егерь не любил повторять чужие ошибки. Ну а в-четвертых взаимоотношения Ловчего и его приятеля со Святой Церковью были отношениями сугубо личными и, на взгляд Егеря, странными. Но кого интересуют взгляды старого охотника на нечисть? Разве что самого охотника, да и то не всегда.
– Ладно, – сказал Ловчий, пряча свиток за пазуху, – это мы обсудим уже в замке. Ты чего хотел?
Егерь вздохнул, на лице вздулись желваки.
– Ты помнишь мою дочь? – спросил Егерь.
– Дочь? – задумался Ловчий. – Дочь... Конечно, помню!
Он действительно помнил девчонку. Охотники редко обзаводятся семьей. И некогда, и не хочется, чтобы какая-нибудь тварь отомстила детям за папину работу. Был такой случай.
О том, что у немолодого уже Егеря родилась дочь, Ловчий узнал одним из немногих. Милая такая девчушка. Они с Егерем проезжали через ту деревню, когда дочке было что-то около пяти лет. А сейчас ей уже должно быть... Что-то около шестнадцати лет. Взрослая уже. Не исключено, что уже года три как замужем.
– Я... – сказал Егерь и откашлялся. – Понимаешь... Это было совсем не похоже на всегда уверенного предводителя Отрядов. Таким Ловчий не видел его никогда. Разве что в тот день, когда они вошли в мертвый город, вычистили его от кровососов и обнаружили среди заброшенных домов две сотни детей. Дети копошились в закрытой церкви, а когда Охотники стали выводить их на улицу, девочка постарше, лет семи, попросила вдруг, чтобы ее не убивали, что она еще может давать кровь. И чтобы братика ее... тоже.
Как они тогда пожалели, что упыри уже мертвы!
– Моя дочь, – сказал Егерь. – Моя дочь... Понимаешь, я сам хотел. Понимал, что нельзя тянуть... И... Честно, ждал тебя. Твой отряд. Хотел попросить, чтобы вы помогли.
Левая щека Егеря дернулась. Казалось – это было невероятно – казалось, что он вот-вот заплачет. Огонек свечи отразился в его глазах. Егерь отвернулся.
– Я не знаю, как это получилось, – сказал Егерь дрожащим голосом. – Как... Она стала... стала оборотнем. Не знаю как... Укус... Сглаз... Колдовство... Не знаю. Год назад. Целый год назад, почти сразу после того, как я к ним приезжал. И моя жена... Она пыталась это скрывать. Пыталась прятать дочь. И мне ничего не написала, не передала... На что она надеялась?
Егерь ударил кулаком в бревенчатую стену. С силой ударил, будто это могло что-то изменить.
– Ты знаешь, как оно бывает с молодыми оборотнями... Сила, сила бродит по жилам, кажется, что это награда, что можно легко заглушить зов крови, можно оставаться человеком даже в шкуре. Даже в шкуре...
Ловчий это знал. Некоторое время они брали оборотней живыми, но не передавали епископу – раньше епископу такое требование и в голову не могло прийти, – а допрашивали. У них здесь, в Черном кресте, была серебряная клетка. И, прежде чем вымолить смерть, оборотни подробно рассказывали о своих ощущениях. О том, как пытались жить среди людей, как пытались утолять жажду крови зверьем, как потом понимали, что от них почти ничего не зависит... Оборотни очень выносливые твари, и приходилось становиться очень изощренным, чтобы заставить их разговориться.
– А потом все вдруг сразу и всплыло. Я даже не знаю, что было бы лучше. Проходил отряд местного барона... И ведь, черт, знали же все, что мои – свободные. Что никто, даже барон не может им ничего приказать... Они пришли на постой, барон, оруженосец и паж. И потребовали... Жена попыталась уговорить... Все происходило во дворе, слышали люди. Дальше... Только когда послышались крики, люди бросились к дому. Она настигла оруженосца у самого забора. Наш сельский священник мне написал в письме. Большой черный зверь. Никто ничего и сделать не успел. Голова полетела в сторону, кровь вокруг... Люди шарахнулись, а она, дочка, бросилась в лес. Подбежавшие люди барона нашли в доме то, что от барона и от пажа осталось... И жену мою, живую. Она кричала, что дочь не виновата, что барон хотел сильничать...
Люди барона ее сожгли, в доме. И ушли. А дочь... Дочь осталась возле деревни. Священник пишет, что людей она не трогает, нападает на скот. Пока не трогает. Но для тамошних жителей корова – бесценный клад. Даже овца... Они собираются устроить охоту. Решили вызвать Отряд. Они не знают, кто я. Знает сельский священник. И он просит...
Снова удар кулака в стену. И снова. И опять. Удар. Капля крови ударила по столу перед лицом сидящего Ловчего.
– Они были готовы терпеть еще месяца два, не больше. Письмо долго везти ко мне. Вначале в город, потом епископу, потом пережидали распутицу... остался месяц.
Ты успеешь съездить в замок, решить там всё и добраться в мою деревню... Я уже написал письмо, тебя будут ждать.
– Ты хочешь, чтобы я ее вывез? – глядя перед собой на сучок в стене, спросил ровным голосом Ловчий.
– Я хочу, чтобы ты ее убил, – сказал Егерь. – Быстро, кик ты умеешь.
– Хорошо, – сказал Ловчий и встал из-за стола. – Я сделаю. Выеду прямо сейчас.
– Переночуйте, – неуверенно предложил Егерь.
– Дорога на побережье, там немного, а потом дорога туда... Не хочу попасть под февральские дожди. И так морозы что-то слишком долго. Снега такого я не видал в этих местах уже давно, – Ловчий попытался улыбнуться старику.
Тот стоял лицом к стене, будто рассматривал кровавое пятно на стене.
Левша будет ворчать, подумал Ловчий. И Гвоздь. Плечи Егеря вздрагивали.
– А как ее звали... зовут? – спросил Ловчий.
– Как тебя зовут? – спросил ее аббат.
Она теперь знала, что его нужно так называть. Ей сказала сестра. Всех женщин в монастыре, узнала она, нужно называть сестрами. Мужчин – братьями. А его – аббатом.
Зачем ему мое имя, подумала она. Мое имя осталось там, за воротами, от одного воспоминания о которых боль сводила тело.
В первые дни, когда луна все еще продолжала пытать ее по ночам, казалось, что серебро на воротах – чтобы не позволить им отсюда уйти. Им. Она не одна здесь такая. Не одна. Не одна она сжимает голову руками, когда звучит колокол.
