Вадим Панов - Сокровища чистого разума
В получасе от Помойки сдох третий двигатель. Мы потеряли скорость и высоту, а ещё через пятнадцать минут отказал и четвёртый мотор, что стало паровингу приговором. Он слишком тяжёл, чтобы держаться в воздухе на одном движке. К тому же в окрестностях Паровой не нашлось ни достаточно большого озера, ни достаточно широкой реки, поэтому приземление, и без того проходящее в режиме неконтролируемого падения, пришлось осуществить на ближайшее поле. Я сломал два ребра, Каронимо – руку, но по сравнению с паровингом мы отделались лёгким испугом – самолёт восстановлению не подлежал.
Переломанные, окровавленные, растерянные, не знающие, что будет дальше, мы выбрались из-под обломков подобно пережившим кораблекрушение морякам. Мы готовились к худшему, думали, что попадём в лапы местных вояк, а оказались среди друзей: подоспевшие с Помойки ребята помогли нам прийти в себя, пригласили врача, а главное – скрыли следы крушения, представив его своим неудачным экспериментом.
Наверное, такое мог проделать только Эзра.
Мы укрылись во владениях старого курильщика, успокоились, пришли в себя, а через пару недель, когда Павел очнулся, у меня с ним состоялся важный разговор:
«Как ты собираешься возвращаться на Кардонию?»
«Не «как», а «когда», – поправил меня Гатов.
«Я понимаю, что тебе нужно оправиться от ран…»
«Не только, друг мой, не только».
В тот момент я ещё не понимал, насколько глубоко влип. Да, на Кардонии галаниты нас преследовали и похитили, как я считал, чтобы лишить Ушер гениального изобретателя. При этом Павел – в этом я имел возможность убедиться – был настоящим патриотом, и я не сомневался, что он захочет вернуться на родной архипелаг как можно скорее, чтобы помочь в войне…
В общем, я ошибся.
«Учитывая обстоятельства нашего бегства с Кардонии, нас наверняка считают погибшими, – тихо произнёс Павел. – И меня это устраивает».
Сначала мне пришло в голову, что Гатов струсил. Я возмутился. Я открыл рот, собираясь объяснить, что его планы меня не касаются, но Павел едва заметно шевельнул пальцами, показывая, что не следует орать у постели тяжелораненого, и негромко продолжил:
«Речь идёт всего о нескольких месяцах, Олли. Нужно, чтобы улеглись страсти».
«На Кардонии?» – Я всё ещё не понимал, что происходит.
«Кардонии придётся обойтись без меня, – послышался тихий ответ. – Во всяком случае – пока».
Почему он так странно себя ведёт? Он боится?
«Подай весточку Дагомаро, – предложил я. – Винчер сможет обеспечить нам безопасный выезд с Менсалы».
«Нет».
«Если у него не получится, я могу обратиться к Помпилио…»
«Ты не понимаешь…»
«Так объясни!»
Но кричал я напрасно: Гатов уже решил во всём признаться и дополнительного стимула ему не требовалось.
«Я кое-что сделал для Дагомаро, но не хочу, чтобы он воспользовался моим изобретением, – ровно произнёс Павел, глядя мне в глаза. – А он не воспользуется, пока меня нет».
Я помолчал, а затем задал вопрос, ответ на который знал:
«Ты говоришь об оружии?»
Павел тоже выдержал паузу, причём все эти секунды он не отрывал от меня взгляда, после чего криво улыбнулся:
«Ты хотел бы прославиться как изобретатель нового Белого Мора?»
Страшный вопрос подразумевал один-единственный ответ:
«Пожалуй, нет».
«Вот и я не хочу».
Из дневника Оливера А. Мерсы alh.d.* * *– Трудно ли было в Шпееве? – повторил вопрос Бааламестре. На секунду притворно задумался, изображая, что размышляет над ответом, после чего рассмеялся и весело сообщил: – Не настолько трудно, как можно было ожидать.
Учитывая, что Каронимо пришлось общаться с заправилами менсалийского преступного мира, собаку – и не только её! – съевшими на обманах и подлости, Гатов позволил себе усомниться:
– Врёшь! – И сделал глоток бедовки.
Ответом стал громкий хохот.
Удачное завершение опаснейшей поездки в сферопорт отмечали крепким: сидя у костра, пустили по кругу бутылку настоящей ушерской «ягодницы», которую Бааламестре привёз из Шпеева. Пили из горлышка, поскольку забыли в мастерской кружки, а сбегать поленились, и без закуски – по той же самой причине.
– Там же э-э… сплошные бандиты, – поддакнул Мерса. Принял у Павла бутылку и приложился к ней, помешкав всего секунду. Никогда, ни разу в жизни, до Менсалы, алхимику не доводилось пить бедовку из горлышка. Впрочем, он и употреблял-то её не часто, предпочитая вино. Однако в последнее время консервативные манеры Андреаса дали настолько серьёзную трещину, что её вполне можно было назвать пробоиной, и оставалось лишь надеяться, что они вернутся. Например, когда алхимик оставит общество людей с академическим образованием и возвратится к цепарям.
– Не бандиты, а самодовольные хлыщи, чтоб меня пинком через колено, – поправил друга Каронимо. – Они отупели от собственного могущества, совершенно потеряли гибкость, и обмануть их оказалось проще, чем бахорца.
– Я э-э… между прочим, бахорец, – чуть обиженно напомнил Мерса.
– После знакомства с тобой я стал по-новому смотреть на эту поговорку.
Алхимик задумался.
На фоне ярких друзей, привлекающих и внешностью, и поведением, Андреас Оливер Мерса выглядел даже не «серой мышью», а «серой невидимкой», делаясь совершенно незаметным, просто шагнув в сторону. Благодаря живости характера Оливер Андреас Мерса получал от окружающих больше внимания, однако ему приходилось прикладывать гигантские усилия для преодоления прирождённой невзрачности.
Худой и очень невысокий алхимик – из-за хилого сложения он казался ниже, чем был на самом деле, – имел почти треугольное, сужающееся к подбородку лицо, пересечённое сверху вниз горным хребтом здоровенного носа. Слева и справа от преграды лепились бусинки серых глаз, защищённые от мира линзами круглых очков, но взирающие на него, как правило, с печалью. Строгий чёрный костюм – в обычное время Мерса одевался с шиком владельца похоронного бюро – не пережил аварийной посадки паровинга, поэтому на Менсале алхимик вынужденно щеголял в грубых штанах, крепких цепарских башмаках и простецком тельнике некогда белого цвета, поверх которого надевал куртку, рубашку или рабочий халат.
Дешёвое облачение и погрубевшие манеры здорово изменили Андреаса, и теперь вряд ли кто-нибудь узнал бы в нём самого аккуратного студента Гинденбергского университета Герметикона, получившего докторскую степень из рук знаменитого магистра Озборна.
