Дуглас Брайан - Голодный золотой божок
— Тьфу, вздор какой! — не выдержал оруженосец, подхватил сумку с купленным и пошел со двора.
Ремина направилась следом.
— А вдруг это правда? — спросила она, когда они шли через поле к дороге. — Разве не бывает на свете всякой нечисти? Почему таверну бросили? Почему ее никто не занял? Должна же быть причина!
Гизмунд пожал плечами.
— Дорога не слишком оживлена. Хозяин мог разориться или перебраться в другое место, — сказал он. — Лично я провел в этой конуре целых две ночи и не заметил там ничего, что бы могло навести на мысль об упырях. Просто крестьяне, сидя на печах долгими зимними ночами, развлекают друг друга страшными историями.
— А почему там не поселились какие-нибудь бродяги? — не унималась Ремина.
— А мы? Чем не бродяги! — рассмеялся Гизмунд.
Они вернулись в таверну, где по-прежнему неудержимо храпел варвар. Там позавтракали, Гизмунд взялся чистить запасное герцогское платье и сердито ворчал, обнаруживая свежие прорехи на старом дорожном плаще. Ремине стало скучно, поэтому она даже обрадовалась, когда на пороге возник высокий худощавый человек, одетый для долгого путешествия. Поклажи при нем был только маленький узелок. Меч без ножен он нес на плече, как заправский наемник. У него было улыбчивое лицо и насмешливые морщинки возле глаз.
— Мир этой дырявой кровле! — возвестил он, кланяясь. — Но собирается дождь, и по мне — худая крыша лучше, чем ничего.
— Здесь занято! — буркнул оруженосец.
— Да я всего ненадолго! Пережду ливень и пойду себе дальше, — сказал человек и с нахальным изяществом прошел к самому огню.
Гизмунд готов был поклясться, что никакого ливня нет и в помине. Когда он выглядывал мельком в окно, небо оставалось ясным. Но только он об этом подумал, как дневной свет в окне померк, и хлынул дождь, такой сильный, что шум его заглушал голос пришельца.
— Я — Гранель, — представился тот. — Собиратель историй. Ими и кормлюсь. Рассказываю за деньги. Кусок хлеба с салом — тоже сойдет.
Оруженосец открыл было рот, но Ремина остановила его.
— Истории — это очень интересно, — молвила она. — Присаживайтесь поближе к очагу, угощайтесь всем, что найдете.
Гранель благодарно улыбнулся, открыв желтоватые зубы, вонзил свой меч прямо в половицу, повесил на его перекрестье, как на вешалку, куцый плащ и, показав на спящего варвара, спросил:
— Кто этот счастливец, что объят сном, словно дитя?
— Это наш друг. Он очень устал и отдыхает, — отвечала Ремина.
— Должно быть, этот великан ворочал горами, — предположил собиратель историй. — Простая работа его бы не утомила. А мы не разбудим его случайно?
— Он спит крепко, — успокоила его женщина.
— Это хорошо. Говорить с набитым ртом не прилично, к тому же можно поперхнуться. Посему, я надеюсь, что господа подождут некоторое время.
Гизмунд крякнул, увидев, как Гранель отхватил ножом половину каравая, основательный кус солонины, сложил все это вместе, уселся на пол и начал есть. Челюсти его распахнулись широко, как у змеи, и хлеб с мясом уместились во рту наемного рассказчика почти целиком.
Люди с похожими свойствами всегда вызывали у оруженосца неприятные подозрения. Но что-то еще в облике Гранеля настораживало, неприятно беспокоило, словно заноза в ноге. Словом — в нем или рядом с ним было нечто непонятное, почти пугающее. Что именно, Гизмунд пока не разобрал.
Сыто причмокивая, Гранель стряхнул крошки с узкого подбородка, вытер молочные «усы» из-под носа и вопросил:
— Какого рода историю желает госпожа? Наверное, что-нибудь про любовь? Истории про любовь делятся на грустные и неприличные, — и он хихикнул, скорчив смешную гримасу.
— А разве не бывает других? — неприятно удивилась Ремина. Гранель перестал ее забавлять, она тоже почувствовала неладное, но стеснялась разглядывать его в упор.
— Специально для госпожи я только что отыскал в недрах своей памяти историю о любви, которую можно счесть и забавной, но без явного неприличия — так, пара пикантностей.
— После сала тебя, видимо, тянет на сальности, — заметил Гизмунд. — Воображаю, какого сорта диковины ты рассказываешь после соленых блюд.
Гранель с готовностью рассмеялся и даже хлопнул себя рукой по мосластой ноге.
— Господин пошутил, — сказал он. — Что может быть лучше доброй шутки?
Гизмунд подумал, что его шутка доброй как раз и не была. Но он ничего не произнес вслух, потому что долговязый прислонился спиной к бревенчатой стене, откашлялся и, лукаво поглядывая то на Ремину, то на оруженосца, начал:
— Почти все истории начинаются одинаково: «Давным-давно, в далекой стране…» Я обошел весь свет, и зачастую в каждом его уголке мне рассказывали похожие друг на друга случаи, причем вступление было именно таким. Сложилось у меня впечатление, что все подобные истории случались в Атлантиде и уже оттуда разнеслись по населенной вселенной. А может быть, если вдруг Атлантида всплывет из пучин, населенная, как и прежде, там тоже станут предварять рассказы вечной этой присказкой.
Однако моя повесть начнется иначе. Случилось это недавно, всего несколько дней тому, и вовсе недалеко. Жил да был один человек по имени Ренельт. Не бедный, не богатый, по привычкам своим был он благородный господин, однако домишко его стоял на краю деревеньки в двух милях отсюда, и с благородными господами — здешними сюзеренами — он не водился, а все больше с простым людом. Наилучший друг его был кузнец по прозвищу Черный Нос. Силища в этом кузнеце пребывала необычайная, и походил он на вашего спящего товарища, да и во сне, говорят, храпел таким же манером. Из-за последней оказии он не был женат. А нос его и в самом деле всегда был черный и блестел, как сажа.
Был еще друг — ночной сторож, того кликали Филином. По ночам он совершенно не спал — ходил себе по огородам да распугивал воришек. Глаза у него были, как тарелки, и горели желтым огнем, а волосы на голове напоминали совиные перья.
Ренельт зарабатывал тем, что рисовал карты. Соберется какой купец поехать, скажем, в Ванахейм или, напротив, в Стигию, как Ренельт в два дня нарисует ему на длинном пергаменте весь путь, от самого порога. Знатно рисовал — со всеми подробностями. Указывал колодцы, места для привала безопасные и даже разбойничьи засады отмечал, и все приметное, что встретится в пути, — какое-нибудь дерево неожиданной формы или валун у дороги. Все сходилось в точности, путнику оставалось только пергамент разматывать.
Все очень удивлялись, поскольку никогда Ренельт надолго дома не покидал, а все жил себе в деревушке. Откуда он знал другие страны, как собственный двор?
