Павел Корнев - Спящий
Я надолго задумался, как именно представиться, потом сказал:
– Меня зовут Лев Шатунов.
– Русский? – уточнил врач, доставая из кармана халата потрепанный блокнот.
– Да.
Врач записал имя и задумчиво почесал карандашом кончик крупного носа.
– Где я? – повторил я свой вопрос, так и оставшийся без ответа.
– Что? – встрепенулся медик. – А! Вы в больнице.
Я шумно вздохнул и уставился в потолок.
– Что со мной, доктор? – спросил, заранее ожидая услышать какую-нибудь неудобоваримую медицинскую терминологию, но вместо этого врач спросил:
– Можете пошевелить рукой или ногой?
– Нет.
Медик нервно потупился.
– Одна из пуль попала в позвоночник. Вероятно, был поврежден спинной мозг, и вы останетесь парализованным до конца жизни.
– Чушь! – выругался я и зашипел от всколыхнувшейся в голове боли.
– Сохраняйте спокойствие! – потребовал врач. – Диагноз еще не окончательный!
– Я должен связаться с поверенным. Я достаточно состоятелен и могу позволить себе лучших специалистов!
– Вам придется поговорить об этом с профессором.
– Вы должны передать мое сообщение поверенному!
– Единственное, что я должен, – перебил меня врач, – это осмотреть раны и скорректировать курс лечения. Только и всего! Все остальное вам предстоит обговорить с заведующим отделением!
– Так позовите его! – сорвался я на крик.
– Профессор осмотрит вас, как только у него появится свободное время, – объявил медик и распахнул дверь, позволяя санитару закатить в палату тележку с хирургическими инструментами, бутылочками с лечебными растворами и мотками бинтов.
– Я хочу видеть профессора немедленно! – потребовал я, срываясь на крик. – Прямо сейчас! Ясно вам?!
– Всему свое время, – отрезал медик, взял железную кружку и поднес к моим губам: – Пейте! Вы должны выпить это!
– Что это?
– Пейте!
Сложно сопротивляться, когда не чувствуешь собственного тела. Санитар слегка приподнял мою голову, и волей-неволей пришлось глотать влитую врачом горькую микстуру. Плеваться и давиться из одного только желания показать собственную независимость я не стал. Лишь пожалел с какой-то нечеловеческой даже тоской об утраченной возможности оборачиваться зверем.
Впрочем, в этом случае серебряные пули прикончили бы меня прямо на мосту…
В лекарство был добавлен какой-то наркотический препарат; очень скоро накатило ватное оцепенение и нестерпимо захотелось спать. Наверное, это было и к лучшему: санитар себя долгим отмачиванием бинтов не утруждал, и, оставайся я в сознании, перевязка стала бы сущей пыткой…
Очнулся я с головной болью и лихорадочным сердцебиением. Во рту пересохло настолько, что едва ворочался распухший язык. И, ко всему прочему, очнулся я полностью дезориентированным в пространстве и времени.
Не знаю – где, понятия не имею – когда.
Что за больница и как долго я в ней нахожусь?
И выяснить это было не у кого. Да и смогу ли выдавить из себя хоть слово?
А если паралич распространится выше и затронет речевой аппарат?!
Мысль эта пронзила смертельным ужасом, я глубоко задышал, потом расплылся в механической улыбке и почувствовал, как лопнула пересохшая губа.
Так себе утешение, но, по крайней мере, собственной мимикой я еще владел.
После этого я попытался согнуть пальцы правой руки и неожиданно легко сделал это.
В изумлении приподнял голову, посмотрел на кисть и досадливо выругался: все пальцы до единого оказались разжаты. И, сколько ни пытался ими пошевелить, ничего из этого так и не вышло.
Вновь с головой захлестнула волна липкого колючего страха.
Беспомощность – это ужасно. Ты целиком и полностью зависишь от других людей и никогда не знаешь наперед, как они решат с тобой поступить.
Меня затрясло, и тотчас послышался легкий шорох, будто кто-то легонько поскребся в дверь. Кто-то с длинными острыми когтями и очень-очень голодный. Дверь дрогнула, скрипнула и вдруг толчком распахнулась.
Сердце сжалось, на висках выступил пот, но уже миг спустя накатило несказанное облегчение. Это не мой талант сиятельного сорвался с цепи, а просто наступило время перевязки и пришли санитары.
На этот раз их было двое: знакомый уже бугай с обезьяньими длинными руками и новенький – морковно-рыжий и с бугристым лицом, по форме напоминавшим орех кокоса.
Мне смочили губы и дали напиться, а потом в четыре руки аккуратно и вместе с тем уверенно переложили с койки на каталку.
– Тяжелый! – удивился рыжий.
– Усохнет, – со знанием дела ответил бугай.
Меня от этих слов откровенно покоробило.
– Куда? – спросил я. – Куда вы меня везете?!
– К патрону, – ответил санитар, вероятно имея в виду профессора.
Парни выкатили каталку с безбожно скрипящим колесиком в длинный темный коридор, и я приподнял голову, желая разглядеть обстановку, но смотреть оказалось не на что. Голая штукатурка стен, запертые двери, зарешеченные окошки под потолком.
Полная неопределенность.
Но ничего – вот поговорю с профессором, и все будет хорошо.
Впрочем, будет ли? Никак не удавалось избавиться от ощущения, будто нахожусь в тюрьме. Всюду решетки и усиленные железными пластинами дверные косяки. К чему такие меры предосторожности в обычной больнице? Ну вот к чему, а?
И все же меня катили именно по больничному коридору, и никак иначе. Дело было в запахе; кто хоть раз бывал в лечебных заведениях, узнает его сразу. Пахучие лекарства, едкая дезинфекция и еще нечто неуловимое, чем обычно пахнет болезнь. И не банальная осенняя простуда, а затяжной выматывающий недуг на последней стадии, когда излечения ждать уже не приходится и впереди – одна лишь агония.
Запах напугал, мне окончательно сделалось не по себе. Я бы непременно соскочил с каталки и натворил глупостей, если б только мог.
Но я не мог и дьявольски об этом жалел.
Санитары остановили каталку перед кабинетом с табличкой «профессор Карл Т. М. Берлигер». Наименование учреждения указано не было; пока парни ожидали ответа на стук в дверь, я рассмотрел и эту надпись, и соседние двери.
– Входите! – послышалось изнутри после изрядной заминки, и тогда санитары сноровисто закатили каталку в узкий дверной проем и замерли в ожидании дальнейших распоряжений.
– Ставьте к стене! – распорядился господин средних лет с худощавым и умным лицом человека с хорошей наследственностью. Пиджак хозяин кабинета убрал на вешалку и теперь стоял у рабочего стола в белой сорочке с накрахмаленным воротничком, темно-синих отутюженных брюках, чьими стрелками можно было порезаться, и начищенных до блеска черных кожаных туфлях.
