Алла Дымовская - Семь корон зверя
– Недурственно. – Балашинский тоже соизволил улыбнуться. И тут же приказал: – А к Обухову отправь Риту.
– Почему Риту? Я думал сам пойти, – возразил Миша.
– Ну нет. Ты будешь на месте главного действия. И без возражений. Когда столь многое поставлено на карту, я хочу, чтобы ты лично страховал всю операцию. К тому же Рите Обухов без опасений откроет дверь. И можно будет обойтись без дурацких лазаний в окна и по крышам. Майор живет один?
– Один. Недавно развелся и новую женщину завести еще не успел. Так что будет дома. Идти ему пока больше некуда. Но можно послать по адресу и Ирену.
– Нельзя! – безапелляционно отрезал Ян. Потом все же разъяснил: – Не потому, что я ей не верю. Скорее, я до конца не уверен в нашем дорогом полковнике. Не хватало еще, чтобы этот совестливый служака пошел бы вдруг на попятный и провалил все дело. Нет уж, пусть Ирена сидит рядом с ним и ни на минуту не выпускает своего Курятникова из виду. Во избежание появления ненужных и несвоевременных мыслей в его голове... Не беспокойся, Рита справится. Она уже взрослая девочка и давно мечтает об индивидуальном поручении. К тому же для нее убрать Обухова – сущие пустяки.
В решающий вечер Ирена и впрямь сидела подле Аполлинария Игнатьевича. И нисколько не чувствовала себя ущемленной в правах. На сей раз ей вовсе не хотелось встревать в развертывающуюся кровавую драму, да еще на первых ролях. Мадам вполне устраивало место в тени. Надзирать за Курятниковым ей и в голову не пришло. И она, и полковник в этот раз были подлинными кукловодами в пьесе, ее последними теневыми режиссерами. И чем чище будут их руки, тем светлее станет потом их совместное будущее. Хватит мараться за чужие интересы.
А Курятникову в действительности нужна была преданная и надежная сиделка. Бравый полковник весьма и весьма переоценил свои силы. Третьего дня Ирена исполнила данное Аполлинарию Игнатьевичу обещание, для надежности результата прокусив тому плечевую артерию. Сама же и заштопала рану. А наутро у полковника приключились настоящие горячечные галлюцинации. Пришлось закатить ему лошадиную дозу анальгина с димедролом. Но на этом злоключения не кончились. Курятников переносил перестройку плохо, скорее по причине своего далеко не юношеского возраста. Уже на следующий день стало ясно, что на службу Аполлинарий Игнатьевич пока ходить не сможет. Хорошо, что хотя бы с Обуховым все было заранее обговорено. Для верности Ирена заставила дорогого Полю по телефону убедительно здоровым голосом намекнуть Обухову, что его болезнь не более чем тактический, конспиративный ход, вызванный необходимостью. Обухов поверил и в это. В сущности, у майора не было оснований не доверять своему давнему товарищу, который слыл общепризнанным эталоном офицерской взаимовыручки и порядочности. И он не в силах был вообразить себе те обстоятельства, при которых полковник Курятников был бы способен предать своего коллегу и друга. Потому что нынешнюю ситуацию, в которой подобное действительно могло произойти, Обухов в реальности представить себе не мог. На это у него никогда не хватило бы воображения.
Дело провернули без сучка без задоринки. Настолько гладко, что Миша усомнился: не упустили ли ненароком нечто важное? Не упустили. Фигурант Гаврилов, невредимый, доставленный за шкирку Сашком, тихо сидел в подвале. Добытый героин лежал в секретном хозяйском сейфе, готовый вскорости пополнить строительный бюджет. Мертвый Витек, как и полагалось, валялся в хранилище в безмолвном обществе двух совсем уж невинно убиенных милиционеров-охранников, застреленный из табельного оружия. А через час, вслед за группой, вернулась с задания и Рита, поведала тем, кому было интересно, о судьбе несчастного майора. Обухов как впустил ее в квартиру, так и остался лежать в прихожей со свернутой, словно у совы, шеей. Даже пикнуть не успел. Чтобы обычному человеку провернуть такое, ему надо обладать силушкой не меньшей, чем у депутата Карелина. Так что неизвестного терминатора еще долго будут искать коллеги покойного, жаль, что безуспешно.
Теперь оставалось самое главное – Макс. Бедняга тянул из последних сил: жажда уже давала о себе знать. Миша на всякий случай перевел Максимушку в одиночку, как личный адвокат навещал его через день. Максим держался, хоть и ослабел, и глаза его невольно и лихорадочно блуждали по запястьям и шеям конвойных. Счет шел уже не на дни, а даже на часы. На сцену срочно надо было выпускать главного исполнителя – Гаврилова.
После страшной гибели Тенгиза и безжалостного расстрела Витька Лешка Гаврилов готов был выкупить собственную жизнь за любую плату. Лишь бы только его тюремщики согласились продать бесценный товар. И потому обозначенная в предложении сумма не показалась высокой. В тюрьме, конечно, сидеть совсем не сахарно, да еще и с увесистым сроком. Зато будет жив и, главное, далеко от нынешних своих хозяев, страшнее которых ничего и на свете нет. Так что лучше в зону, там спокойнее, да и не впервой, дело знакомое. Надо только складно пропеть перед ментами то, что разучил. Иначе, не приведи Господь, от здешних жутких гоблинов и в Антарктиде не спасешься. Особенно ужасен был Гаврилову тот навороченный мужик, с которым разучивали роль. Всегда в шикарном костюмчике и отглаженной рубашке, базарит тихо, интеллигентно, и руки ухоженные, нежные, будто у дамочки. А серые светлые глаза – жуткие и смотрят на Лешку так, как никто прежде до этого не смотрел. Хотя Гаврилову было с чем сравнивать. Но даже не то, что менты, повязавшие Лешку в свое время, когда он сдуру и неудачно грабанул валютный обменник, а и сам Лентулов Герадий Карпович, начальник и бог усиленного режима, не смотрел так, когда Лешке случалось попасть в его поле зрения. А кто он был для Лентулова? Так, мельче мелкой сошки, шестерка, в порошок стереть и то неохота. Смотрит, будто на клопа вонючего, и если повезет, то просто обматерит. Унизительно и обидно, но со стороны Герадия Карповича это все же человеческие чувства. Пусть высокое служебное презрение к шпане и сопляку, иногда жестокость и примитивные издевательства для «приведения в ум», но как бы обычное дело. Все на свете так примерно и живут. Кто покруче плюет на голову тому, кто пожиже, и никто не обижается. Потому как ежели кто из оплеванных сам выбьется в люди, то гадить сверху начнет еще почище. Гаврилов уж точно так бы и поступил, коли б ему в жизни свезло.
Здесь же было иное. Страшный приглаженный человек не собирался доказывать Лешке свое жизненное превосходство, попусту не обижал. Если Гаврилов не запоминал с первого раза, терпеливо повторял и поправлял. Даже вежливо. Иногда, когда Лешка особенно успешно схватывал мысль, поощрял одобряющей улыбкой. От которой делалось совсем жутко и начинало хотеться в уборную. Гаврилов временами ощущал себя будто киношным гуманоидом, захваченным в плен киборгами-инопланетянами, или сборным трупом на столе у Франкенштейна, или маленькой мышкой в лабораторной клетке, словом, существом, представляющим для высших сил лишь строго утилитарный интерес. Окажись он, Лешка, бесполезен, и человек в костюме попросту уничтожит его без лишних разговоров и угрызений совести. И в этом не будет ничего личного. Даже ничего человеческого. Как если тебе на голову случайно сверзится космический метеорит. Глупо просить, плакать, умолять и обещать. С неживой природой не договариваются. И убивать будут не тихо или с нарочитым шумом, специально мучительно или безболезненно, а как придется. Поскольку все равно. И потому Лешка старался изо всех сил.
