Юрий Никитин - Возвращение Томаса
Прелат ответил с кротостью, что пуще всякой гордыни:
— Нет, не ошибся, сын мой. Спасибо.
Он переступил порог, дверь за ним закрылась. Томас придвинул прелату единственное кресло.
— Прошу вас, ваше преосвященство!
Олег наблюдал со сдержанной насмешкой, рыцарь к лицу высокого духовного звания проявляет больше почтительности, чем к королям, сам же никак не высказал своего отношения, а прелат, понятно, на него посматривал чаще и с опаской.
— Мы здесь, — сказал Томас первым, — ваше преосвященство, прикидываем, где у Адовой Щели может быть уязвимое место. Но трудно что-то говорить, когда прем наугад...
Прелат степенно опустился на сиденье, положил руки на подлокотники, особенно широкие в сравнении с его тонкими иссохшими костями.
— Я подходил близко, — обронил он, — но зайти не сумел... Слишком могуче Зло, слишком сильна его власть над нашей плотью. Я убоялся, что не смогу... что не устою... Увы, я всего лишь человек...
Томас молчал, не зная, что сказать, прелат смотрел на них настолько глубоко запавшими глазами, что иногда глазницы выглядели пустыми.
Олег после долгой паузы обронил:
— Ну, как понимаю, вы не простой человек. Простые сидят дома и пьют пиво. Или пьют пиво в компании таких же простаков. А вы — человек церкви.
Прелат покосился на Томаса, тот сама почтительность перед святостью человека Ватикана, вздохнул и сказал Олегу кротко:
— Служителями церкви не рождаются. Все приходят разными путями.
Томас спросил почтительно:
— Но у вас-то путь был прямой и короткий?
Прелат помялся, снова вздохнул.
— Не совсем, сын мой. Я бы сказал точнее, совсем не так. Однако Господь наш сказал, что одна раскаявшаяся блудница ему дороже, чем сто девственниц... на сии великие слова уповаю, в них мое спасение! Я, сын мой, в молодости вел несколько недостойную и не совсем честивую жизнь...
Он замялся, подыскивая слова, Олег буркнул с иронией:
— Ага... недостойную и не совсем честивую жизнь... гм... я бы сказал, очень мягко сказано.
Томас вертел головой, начиная сам договаривать недоговоренное, но от этого становилось так страшно, что готов был сунуть голову под одеяло и крепко-крепко зажмуриться. Прелат бросил на него быстрый взгляд, вскинул брови и посмотрел вопросительно на Олега. Тот кивнул успокаивающе, дескать, этот свой, хороший и простой рыцарь, дуб дубом, как все военные, все равно ничего не поймет. А что поймет, все равно завтра забудет.
— Да, — ответил прелат с глубоким вздохом, — ты сказал верно... странник. Я щажу себя даже теперь. Конечно же, я вел очень распутную и недостойную жизнь.
Томас слушал с удивлением, на лицо прелата набежала тень, лицо исказилось мукой, Томас смотрел с непониманием, как худые щеки залила густая краска стыда, затем кровь так же резко отхлынула, побледневший посланник Ватикана смотрел в пространство со страхом и мольбой.
— Да ладно, — сказал Олег, — все так жили. Чего себя винить?
— Не все, — возразил прелат. — Но даже если сейчас большинство живет еще так, то почему мы должны жить, как все? Ведь уже тогда были... как сейчас помню... и никогда не забуду: по раскаленной от зноя улице он несет на спине огромный крест, легионеры идут по бокам равнодушные, толпа кричит, свистит, смеется, а он идет, спотыкается, его шатает... Я вышел из дому, веселый и хмельной, посмотреть на шум, и тут он прислонился плечом к углу моего дома отдохнуть минутку... Легионеры остановились, дают перевести дух, а я закричал: «Иди, иди!.. Нечего здесь тут!», и он пошел...
Прелат скрипнул зубами и опустил голову. Из глаз покатились ручьем слезы. Томас застыл, не веря своим ушам, он старался вспомнить имя этого человека, но в голове поднялся ураган, сметающий целые города мыслей.
— И он пошел, — повторил прелат тихо, — но сперва сказал мне со всей кротостью: «И ты пойдешь, не зная покоя отныне. И дождешься меня здесь, чтобы снова посмотреть мне в глаза». И я в тот же вечер, протрезвев, понял все, что натворил, оставил дом и ушел, куда глаза глядят...
— Ну, — сказал Олег с сочувствием, — по пьяни чего не брякнешь. Хотя, конечно, ты был несколько...
— Тот день у меня всегда перед глазами, — прошептал прелат. — Я всегда помню, как я кричал на него, помню, с каким мягким укором он посмотрел на меня. С тех пор я делаю все, чтобы искупить вину... и чтобы все-таки взглянуть в Его глаза. И вымолить прощение.
Олег отмахнулся.
— Дык он же всепрощающий! Конечно, простит. Давно простил.
Томас прошептал пересохшими губами:
— Да, Христос всех прощает...
— К тому же, — добавил Олег, — со зла чего не скажешь? Вообще можешь пожелать, чтобы весь мир провалился... А назавтра уже и не вспомнишь, что кто-то на ногу наступил. Думаешь, он тебя вспомнит? Да таких гавкальщиков тысячи на каждом шагу.
Прелат ответил тихо:
— Но не простил себя я. И потому до последнего дыхания буду трудиться в Его имя. Но главное, что я вскоре сумел отыскать тех, чьи имена никогда не назову даже в Ватикане... настолько они святы, эти люди рассказали про учение Христа... С той поры я в меру моих слабых сил... Но ты, Разрушитель Старого Мира, почему ты не среди отцов церкви?
Олег изумился так, что рыжие брови поднялись на середину лба.
— Я? Ты шутишь?
Он покосился на Томаса, рыцарь застыл с отвисшей нижней челюстью, и вообще вид таков, словно его не то молнией в темечко, не то бревном в затылок. Олег, закоренелый язычник, да чтоб не просто христианин, а среди отцов церкви, святых людей?
— А что? — спросил прелат горячо. — Если даже я, недостойный, и то занял высокое место и тружусь на благо нового мира, то ты, который знает намного больше, умеет неизмеримо больше... почему ты не с нами?
— Потому, — буркнул Олег.
— Ты считаешь нас врагами?
Олег сказал с тоскливым отвращением:
— Ну вот, начинается это извечная песня недозрелых религий: кто не с нами — тот против нас!., дураки. Я не с вами, я не с ними, я ни с кем. Сам с собой потому что. У меня своя голова, и дорогу выбираю сам. Никакой деревенский поп, да хоть Папа Римский, мне не указ. И вообще... слышал я всю эту хрень из первых, как говорится, уст.
Прелат вскрикнул в ужасе:
— Не святотатствуй!
— Ну вот, — сказал Олег с мрачным удовлетворением, — даже ты, заставший те времена, видевший все, даже как пьяный Иисус блевал под смоковницей...
— Я этого не видел, — запротестовал прелат.
— Тогда видел, как блевал Павел, — возразил Олег. — Павел напивался часто. И блевал всегда, у него печень слабая, а пил, чтобы не обижать соратников. А блюющий Павел — еще хуже, чем Христос. Иисус то, поэт, ему можно, сказал всего несколько фраз, да и те при записи переврали, зато Павел создал само христианство, саму церковь, заложил все дожившие доныне догматы... Ты видел, как все делалось, как делалось на самом деле, а теперь ахаешь про святотатство?
