Вадим Панов - Последний адмирал Заграты
— Мы адигены, Нестор, — улыбнулся лингиец. — Нам приходилось драться и ради меньшего.
— Согласен. — Гуда вновь помолчал. — Если выживешь, пообедаем как-нибудь?
— Почему нет? — пожал плечами Помпилио и отключил связь.
* * *«Судя по всему, налет на площадь Святого Альстера Дорофеев серьезной операцией не считал. Ты сказал, что всё ограничилось объявлением боевой тревоги и прогулкой в машинное отделение. Но тебе всегда везет.
А вот мне пришлось пережить все прелести подготовки к сражению. И, клянусь Гермесом, никто не делал скидку на то, что я новичок.
Закончив с патронташами, я отправился в каюту, чтобы пару часиков вздремнуть — недосып не лучший фон для плодотворной работы, — но в коридоре столкнулся с Валентином и получил от него перечень срочных дел. „Вы впервые идете в бой, синьор Мерса, так что я составил для вас шпаргалку. К следующему разу потрудитесь выучить ее наизусть“.
Видел бы ты его ухмылку, Олли! Не человек, а сгусток презрительного высокомерия!
Он составил для меня шпаргалку!
Скотина!
В итоге вместо отдыха я проверял огнетушители, ремонтные комплекты, кислородные баллоны, баллоны с гелием… Тридцать семь пунктов, Олли! Хороша шпаргалка, да? На три листа!
Пожалуйста, при случае сделай Валентину какую-нибудь гадость…»
Из дневника Андреаса О. Мерсы alh. d.«Энди! Когда ты злишься, ты такой прикольный!»
Из дневника Оливера А. Мерсы alh. d. * * *— Да, Помпилио, адигенам частенько приходилось сражаться по дурацким причинам, — вздохнул Нестор, отключая связь. — Жаль, что мы сцепились из-за детей — их кровь ты мне никогда не простишь.
Он посидел в кресле, бездумно разглядывая мерно гудящую радиостанцию, повертел в руке микрофон — словно впервые его увидел, — прикоснулся к паре ламп, хмыкнул и громко произнес:
— Входи!
Дверь немедленно отворилась, и в рубку бочком проник вихрастый очкарик, одетый в мешковатую униформу техника. Официально он числился вторым радистом «Длани справедливости», но занимался не только связью. Точнее — совсем не связью.
— Как твои успехи?
— Прибор нуждается в совершенствовании, адир, но он работает! — с воодушевлением ответил очкарик. — Всё получилось именно так, как я предсказывал: я послал радиосигнал, он отразился от цеппеля, вернулся, и я…
— Где «Амуш»? — прервал энтузиаста Гуда.
— Кто?
Нестор вздохнул, но уточнил:
— Цеппель, за которым я поручил тебе следить. Где он?
Он с пониманием относился к талантливым изобретателям.
— А-а… «Амуш»… — Очкарик запустил пятерню в черные вихры. — Десять минут назад он был в сотне лиг от нас, адир. Я даю слово, что…
— Азимут?
— Он идет с севера.
Гуда покачал головой и с улыбкой пообещал:
— Если «Пытливый амуш» действительно придет с севера, у тебя будет столько денег на продолжение исследований, сколько тебе понадобится.
— Почему ты нас не бросила?
Как ни странно, но этот простой и, в общем-то, естественный вопрос до сих пор не был задан. Во дворце Лилиан оказалась минут за пять до появления бунтовщиков. Успела лишь приободрить принцев, сказать, что будет с ними до конца, и отправилась в тронный зал. Последующие события к разговорам также не располагали: перестрелка, бегство, раскачивающаяся в небе корзина… Оказавшись на «Амуше», Генрих-младший погрузился в размышления: вновь и вновь вспоминал только что пережитое приключение, вспоминал последние часы перед ним и последние дни. Вспоминал бунт. Думал об отце. И только теперь, когда Густав и Георг уснули на диване кают-компании — покидать Лилиан они категорически отказались, — Генрих задал вопрос:
— Почему ты нас не бросила?
— Я спрашиваю себя об этом с того самого момента, как телохранители отказались сопровождать меня во дворец, — усмехнулась девушка.
Она шептала: «Почему?», но продолжала идти по обезумевшим столичным улицам, пряталась от одичавших загратийцев в подворотнях, закрывала руками рот, чтобы не вскрикнуть от страха, проклинала всё на свете, вновь спрашивала: «Почему?» и продолжала идти. Она не искала ответ, потому что пока его не было — была злость. А злость на себя не позволяла ей сдаться. Потому что любой четкий и логичный ответ отправил бы ее в противоположном направлении — в сферопорт.
Потому что гордость и здравый смысл несовместимы.
«Почему?»
Нужно ответить, ибо принц имеет право знать.
— Во всем виновата пчела, — грустно улыбнулась Лилиан.
— Пчела? — удивился Генрих.
Он ожидал любого ответа, кроме этого — непонятного.
— Пчела есть на гербе каждого адигенского рода, — объяснила девушка. — И это ответ на твой вопрос: я не могла уйти, хотя собиралась, потому что я — адигена.
«Проклятый конверт…»
Сейчас, когда все ужасы остались позади, а три бокала вина успокоили взвинченные нервы, Лилиан вспоминала о пережитом с улыбкой. И была абсолютно согласна с определением Помпилио: «Дура. Я вела себя, как дура».
Зато она гордилась собой.
— Остальные адигены поспешили уехать, — хмуро заметил Генрих. Его категорически не устроил ответ Лилиан, уж лучше бы она призналась в тайной связи с его отцом! — А некоторые присоединились к Нестору.
— Присяга, которую твои предки заставили принять адигенов, не подразумевала вассальной преданности, — объяснила девушка. — Будь твой отец даром, адигены были бы обязаны защищать его. А так — нет.
— Мой отец — король. Разве этого недостаточно?
— Власть даров для адигенов священна, это единственные люди, кому они обязаны подчиняться. А ваша семья, по адигенским законам, разумеется, была обыкновенной.
— Альстер I был каатианским даром.
— И потому обязан был основать на Заграте Палату Даров, ибо так гласит закон, — отрезала девушка. — Он был обязан разделить планету на дарства.
— Что привело бы к междоусобицам!
— Возможно, — согласилась Лилиан. — Но адигенские междоусобицы неспособны расшатать мир хотя бы потому, что границы дарств определены навсегда, а две короны носить нельзя. И если бы на Заграте было не одно королевство, а три дарства, одолеть ее было бы в три раза труднее.
Генрих отвернулся и некоторое время размышлял над словами адигены.
Разговор принцу не нравился, совсем не нравился, потому что раны его не то что не зажили — они даже не стали затягиваться. Мысли о потерях кровили душу, вызывая то слезы, то припадки ярости, и слова Лилиан, пусть даже справедливые, заставили Генриха злиться.
