Сергей Малицкий - Очертание тьмы
– Что ты говоришь? – сунулся в возок отец, но диск вдруг потемнел, стал черным, вслед за ним почернела цепь, а секундой позже и то и другое осыпалось пеплом.
– Черный Круг, – вымолвила побледневшими губами мать.
– Что это значит? – не понял отец.
– Гони лошадей!.. – прошипела мать сквозь стиснутые зубы. – Его зов был услышан!
– Чей? – не понял отец.
– Быстро! – закричала мать таким голосом, что отец тут же бросился к лошадям и уже не поднимался с облучка, заставляя возок нестись вперед как можно быстрее.
– Вот, – протянула мать старшим дочерям ножи. – Не отдавайте свою жизнь просто так.
Те сидели с вытаращенными глазами, не говоря ни слова.
– А мне? – прошептала Гаота.
– Тебе не нужно, – сказала мать. – Не делай ничего. Останешься жива. А там – смотри сама. Дальше уже будет только твоя жизнь.
– Может быть, обойдется? – прошептала одна из дочерей.
– Может быть, – пожала плечами мать. – Если их будет немного.
– Сколько «немного»? – подала голос другая.
– Полдюжины, – был ответ. – Если больше, уповайте на Вседержателя и на удачу.
Они замолчали, и Гаота, которая смотрела на бледные профили матери и сестер, вдруг поняла, что ее сестры стали взрослыми. В один миг остатки детства слетели с их лиц и обнажили то, что следовало разглядеть давно. Две девчонки, которые, в отличие от Гаоты, всегда считались копиями отца, теперь были неотличимы от матери. Они собирались сражаться.
Гаота перевела взгляд на трясущийся от гонки полог и замерла. Напротив нее сидел незнакомец. Но не тот, которого она излечила, на свою голову. Другой. Может быть, он даже и не сидел, а стоял, но она видела только лицо, голову, на уровне своего взгляда. И это лицо словно начало оживать после того, как Гаота заметила его. Сначала оно было просто лицом уставшего, изможденного человека, потом черты его стали меняться, становиться резче. Растворилась короткая седина на черепе, и сам череп стал больше и покрылся желтоватой кожей. Провалились глаза и раздались в стороны скулы. Выпятился подбородок, а между растянувшимися в улыбке тонкими губами шевельнулось серое острие языка.
– В глаза, – зашелестело невыносимо в ушах Гаоты. – В глаза мне смотри, тварь!
– Нет, – вымолвила Гаота и зажмурилась изо всех сил.
– Собаки! – закричала сестра, поднимая тент и спугивая морок. – Мы спасены? Но я не вижу охотников!..
– Это волки! – закричал отец, подгоняя лошадей.
– Хуже, – прошептала мать и вытащила из сундука то ли большой узкий нож, то ли меч, который не походил на обычное оружие стражников, уж больно несуразно длинной у него была рукоять. – И их больше десятка.
Сестры побледнели.
– Что значит – хуже? – спросила Гаота, вглядываясь в тени, мелькающие против солнца среди зеленых кустов в сотне шагов к западу. Да, для собак они были слишком крупны, но никакой угрозы не ощущалось от их быстрого бега. Конечно, если не считать угрозой смыкающийся на макушке холод от их вида.
– Не волки, – отрезала мать.
Вскоре дорога пошла в гору.
– Дозор! – кричал отец, размахивая кнутом. – Дозор должен быть перед холмом! Я уже вижу вышку!
Мать выбралась из-под тента и встала рядом с отцом, замерла, словно была с раскачивающимся возком одним целым, и не произнесла уже ни слова. Ни когда вглядывалась в торчащую над кустами вышку, ни когда стало ясно, что дозора ни на ней, ни возле нее – нет. Вместо него всюду валялись клочья истерзанных тел.
– Прости, – произнес отец, посмотрев на мать, и в этот миг не-волки напали.
Гаота не помнила, что в точности происходило в последние мгновения той ее жизни. Что-то провалилось в трясину ужаса, что-то было скрыто от нее тентом, во всяком случае, пока он не был сорван, и она вдруг увидела, что повозка неподвижна, ни лошадей, ни отца, ни сестер – нет, а у основания дозорной башни кружится вихрь тел, в котором мелькают звериные загривки, оскаленные пасти и сверкает узкий, чуть изогнутый меч. Потом все распалось на мгновения. В одно из них какой-то голый мускулистый человек копался в сундуках повозки, набивая мешки. В другое – двое таких же голых людей связывали Гаоте руки и ноги. В третье она успела разглядеть истерзанных лошадей, изломанные, разодранные на части трупы отца, сестер и как будто руку матери с зажатым в ней мечом. Рука была оторвана, хотя и лежала на груде из нескольких звериных туш.
Один из голых людей взял этот меч, с некоторым усилием расцепил мертвые пальцы, отбросил обрывок руки в сторону, подошел к Гаоте и, прошипев: «Двенадцать братьев и сестер пали из‑за тебя, мерзкая маола! Двенадцать!» – почти ткнул ей его в лицо. Наверное, не ткнул, потому что и это мгновение не было последним.
Потом как будто случился сон, в котором она лежала на спине огромного зверя и еще четыре зверя с закрепленными на спинах мешками бежали рядом. И горы на западе в просветах леса становились все ближе, а сам лес – все темнее и гуще, и это видение оставалось сном вплоть до того мгновения, когда из зарослей орешника полетели стрелы и не-волки кубарем полетели в лесной овраг, где им тоже не нашлось спасения. Последний, который нес Гаоту, будучи уже пронзенным стрелой, повернулся к девчонке, чтобы разорвать вынужденную наездницу, но не успел. Сверкнув над ее головой, узкий меч снес башку зверю. А потом она разглядела за светлыми прядями странные голубые глаза и услышала голос, который сказал ей:
– Живая. Странно. Или тебя кто-то очень любит, или слишком сильно ненавидит.
– Некому любить… – прохрипела она чуть слышно и провалилась в темноту.
Теперь же этот самый голос звучал у нее над самым ухом и повторял:
– Гаота. Вставай. Пора идти в город. А нам еще нужно обязательно размяться и перекусить. За окном солнце, как ты и обещала.
Их было трое. Юайс, Глума и Колан. Светловолосый воин, который двигался словно скользящая по речными струям рыба. Прекрасная охотница, напоминающая вылепленную из мышц упругую статуэтку. Невысокий, улыбчивый крепыш. Они вытряхнули добычу не-волков и, выбрав то, что могло, по их мнению, пригодиться освобожденной пленнице, снарядили ей мешок. Гаоте казалось, что ее сон продолжается, хотя бы потому, что эти трое вроде бы не произносили ни слова, и даже те слова, которые вымолвил при ее освобождении Юайс, остались единственными. Они двигались вокруг нее как тени, и странным образом именно это и успокаивало ее, потому как не могло быть настоящим. Она ехала на лошади впереди Глумы, придерживая на поясе меч матери, который так же молча нацепил на нее Юайс, спала, как и ее спутники, на травяной постели или лапнике, получала время от времени в руки миску с каким-нибудь варевом, почему-то собирала валежник для костра. С ней обращались как с равной, и она даже начинала чувствовать себя равной, хотя бы потому, что научилась понимать спутников без слов. Но ее новая жизнь все еще не началась. Она по-прежнему словно спала, и даже как будто смотрела на саму себя со стороны и удивлялась, что она все еще может ходить, ехать на лошади, разговаривать сама с собой, готовить еду, спать – после всего того, что с нею случилось. Иногда ей казалось, что они уходят от преследования, несколько раз ее спутникам приходилось схватываться с какими-то тварями, но она уже не видела этих схваток, только догадывалась. Всякий раз с ней оставался Колан и ждал, когда все закончится, едва заметно досадуя, что он вынужден исполнять роль охранника.
