Владимир Колосов - Вурди
В людях.
В них самих.
«Я — вурди», — подумала Таисья, стоя на крыльце и с усмешкой наблюдая, как быстро теряют человеческие лица те, кто еще совсем недавно…
О! Какое облегчение знать!
Спасибо зверенышу.
Спасибо Тиссу, который привел его…
О! Эти глаза!
Заглянув в них, когда звереныш стоял на пороге, удерживаемый сильной рукой мужа, Таисья заглянула в саму себя…
И когда муж почти тотчас ушел разгуливать по поселку в своей страшной маске (если бы он знал, как близка к истине эта жуткая игра!), она, глупая, радовалась, она, глупая, еще надеялась, что успеет убедить себя в том, что все ее чувства — неправда, все внезапно всколыхнувшие тело желания — лишь случайная прихоть, отголосок, эхо (чего?)… Причудливая игра, вроде той, которой с такой невинной страстью предавался Тисс…
Лучше бы он не возвращался, ее бедный, бедный муж!
5Детская ручонка неловко толкнула дверь.
Дверь, скрипнув, приоткрылась. Не дверь — узкая щелочка глаз…
За дверью была зима.
Белые хлопья, как мотыльки, впорхнули в прохладные сенцы. Девочка неумело подставила ладони — некоторые из мотыльков тут же опустились на них, приятно холодя непривычно гладкую кожу. Девочка переступила с ноги на ногу — новое тело плохо слушалось хозяйку: приходилось опираться на бревенчатую стену. Чтобы не упасть.
Новое тело было куда хуже старого.
Оно чувствовало дыхание ветра, ночи, зимы…
Оно было беспомощным и слабым.
Ему было холодно.
Очень.
Хотелось вернуться обратно, забраться под теплую шкурку-одеяло, под которой так уютно, так сладко спалось еще недавно…
Девочка шмыгнула носом.
Снова, уже посильнее, толкнула тяжелую дверь.
И снова дверь недовольно скрипнула: мол, куда ж ты, там холодно, там ночь, там…
Девочка видела и сама.
Темные перила. Крыльцо. Спину стоящей на крыльце женщины. Выше — темное небо. Звезды. В разрывах облаков — круглобокую луну. Красные отблески на снегу — она знала: это след огненного чудовища, которым повелевали те, в чьем обличье находилась она сейчас.
Как холодно!
Можно вернуться в дом.
Можно идти вперед.
Там свобода. Там лес. Там жизнь.
И огненное чудовище, которое иногда греет, но куда чаще с хрустом пожирает густую волчью шерсть, оставляя после себя бурые подпалины и запах горелого мяса. Девочка сморщилась — фу!
Прислушалась.
Тонко подвывал ветер. Похрустывал ветками огонь. Кто-то громко сопел, рычал, чавкал, потявкивал… совсем рядом. Возле крыльца. Этот кто-то был не один.
Этих «кого-то» было много. И звуки, которые они издавали, были такими знакомыми… родными, что у девочки вдруг сжалось сердце…
Да. Так завершает свою охоту голодная стая.
Когда зверь уже завален, а голод еще не утолен.
Все с жадностью набрасываются на огромную тушу, рвут куски пожирнее, отпихивают друг друга, выхватывают добычу из пасти более слабых, рычанием отгоняют опоздавших, жадно лакают горячую кровь… Жрут…
Вот так отгоняли и ее…
Спина женщины на крыльце мелко вздрагивала.
Может быть, от холода. Может быть, от смеха. Может быть, от слез.
Девочка осторожно ступила босой ступней на обледенелое крыльцо.
Как холодно!
Поежилась.
Внизу — черные волчьи тени.
Стая.
Девочка пригляделась.
Другая стая. Вовсе не та, откуда она была изгнана несколько дней назад.
Какая смешная!
Девочка не знала, что такое улыбка, но человеческое тело знало.
Она улыбнулась.
Она никогда еще не видела таких волков.
Неуклюжих, путающихся в нелепой человеческой одежде… Жадно и бестолково снующих вокруг лежащего на земле человека, в котором уже трудно было узнать того охотника, что, как сетью, поймал ее полушубком, того самого, что совсем недавно обнимал стоящую на крыльце женщину, того самого, что был так удивлен, когда…
Девочка облизнулась.
— Ты хочешь? Еще?
Она не поняла сказанного женщиной, но испуганно отступила назад. В сени.
— Ты ведь сыта, правда? — сказала, не оборачиваясь, женщина.
Девочка шмыгнула носом.
— Ну вот. Уже сопли, — усмехнулась стоявшая на крыльце, — или ты плачешь? Плачешь ведь, да?
Нет. Девочка не плакала.
Но женщина и не думала оборачиваться на нее.
— Брысь! — Она ногой спихнула с крыльца невесть зачем забравшегося туда волка. — Куда прешься, дурак! Чего полушубок-то когтями дерешь? Небось как обратно-то обернешься — и не вспомнишь ничего. Знаю я. А полушубок-то того. Зашивать придется… да… Так-то. — Она наконец повернулась к девочке: — Иди в дом. Совсем замерзла уже… Дурочка. — В ее словах звучала ласка. Любовь.
Девочка не спускала с женщины почему-то слезящихся глаз.
— Дурочка, — повторила женщина — ее голос мягко подтолкнул вурденыша в выстуженные сенцы.
В ночное небо взвился чей-то протяжный, тоскливый вой.
Девочка вздрогнула.
Ей вдруг захотелось поддержать эту тягучую песню ночи, но губы были так непослушны… Язык так неуклюж. Голос так слаб.
— Дурочка, ну что ты? Ты испугалась? Этих-то? Да? Они же глупые…
Как многому придется учиться заново…
В новой стае.
В новой судьбе.
6Он не удивился, когда ноги сами привели его к землянке отца. Лунный свет причудливо разливался по болотцу, скользил по песчаному откосу, резвился меж темных стволов елей. Ночь стремительно катилась к утру, но нанизанная на верхушки деревьев луна висела еще достаточно высоко. Дул сильный ветер. Лес был полон таинственных скрипов и шумов. И не только скрипов, казалось нелюдиму. Не только шумов. Где-то вдалеке ему чудился протяжный, жалобный вой — это была стая. Тень стаи, которая преследовала его всю ночь. Шла по пятам, вынюхивая засыпанный снегом лыжный след. Жадно вбирала ноздрями ледяной ветер, который прежде стаи коснулся бредущего по лесу человека, а теперь спешил разнести по всему свету весть о том, что человек этот смертельно устал. Что человек этот, каким бы сильным и смелым он ни казался, беспомощен и слаб. Что человек этот не знает, куда и зачем идти…
Быть может, где-то там… В этой стае… Была она.
Ай-я.
Он не удивился, что дверь в землянку была распахнута настежь и ветер весело мотал ее из стороны в сторону. Время от времени с силой ударял о деревянный полог — дверь жалобно вскрикивала и вновь распахивалась, впуская внутрь землянки поблескивающую в лунном свете снежную пыль.
— Эй! — тихо и устало крикнул Гвирнус, хотя знал — ему не ответят.
