Стивен Кинг - Извлечение троих
— Лицом к стене, — приказал стрелок.
— Вы ведь не станете в меня стрелять, правда? Скажите, что нет!
— Не стану, — проговорил стрелок безо всякого выражения. — Но только в том случае, если ты немедленно отвернешься. А не отвернешься, пристрелю.
Толстяк Джонни теперь разревелся и отвернулся. Конечно, парень сказал, что не будет стрелять, но тут явно попахивает мафиозной разборкой. Работенка, выходит, нервная, а хоть бы какой был навар. Рыдания его превратились в приглушенное завывание.
— Пожалуйста, мистер, не убивайте меня. У меня мама старенькая. Слепая. Она…
— Она несет проклятие быть матерью труса, — мрачно закончил за него стрелок. — Руки вместе.
Хныча, с прилипшими к чреслам мокрыми штанами, Толстяк Джонни сложил руки вместе. В одно мгновение стальные браслеты сомкнулись у него на запястьях. Он даже не понял, как этот псих оказался с его стороны прилавка так быстро. Не знал и знать не хотел.
— Стой так и гляди на стену, пока я тебе не скажу, что повернуться можно. Но если ты повернешься раньше, я тебя пристрелю.
В сознании Толстяка Джонни промелькнул лучик надежлды. Может быть, парень действительно не собирается его убивать. Может быть, он и не псих, а просто чуть-чуть не в себе.
— Не повернусь. Богом клянусь. Всеми святыми клянусь. Всеми ангелами. Всеми арханге…
— А я клянусь, если ты сейчас не заткнешься, я тебе пулю пущу прямо в шею, — мрачно проговорил налетчик.
Толстяк Джонни заткнулся. Ему казалось, что он смотрит на эту стену целую вечность. На самом же деле прошло не более двадцати секунд.
Стрелок опустился на колени, положил пистолет продавца на пол, быстренько глянул как ведет себя этот слизняк, потом перевернул остальных двоих на спины. Оба они пребывали в хорошем отрубе, хотя ни тот, ни другой серьезно не пострадали. Дышали оба ровно. Только из уха того, кого звали Делеван, стекала тоненькая струйка крови, а в остальном никаких тяжких травм не наблюдалось.
Он еще раз глянул на продавца, потом расстегнул у стрелков оружейные пояса и снял их. Снял синий пиджак от костюма Морта и надел ремни на себя. Револьверы, конечно, не те, но ему все равно было приятно снова ощутить их тяжесть. Опять при оружии. Просто, черт побери, прекрасно. На такое он даже и не надеялся.
Два револьвера. Один для Эдди, второй для Одетты… когда и если ей можно будет его доверить. Он снова надел пиджак Джека Морта, положил две коробки с патронами в правый карман, две — в левый. Пиджак, ранее безупречно сидевший, теперь оттопыривался по бокам. Роланд поднял с пола «Магнум» продавца, вынул патроны, положил их в карман брюк и зашвырнул пистолет в дальний конец комнаты. Когда он ударился об пол, Толстяк Джонни подпрыгнул, еще раз слабенько взвизгнул и пустил очередную теплую струйку себе в штаны.
Стрелок встал и велел Толстяку Джонни повернуться.
10Когда Толстяк Джонни еще раз взглянул на психа в синем костюме и в очках в золотой оправе, у него от удивления челюсть отвисла. На какой-то миг он преисполнился непоколебимой уверенности в том, что, пока он стоял и глазел на стену, этот мужик превратился в призрак, и теперь сквозь него проглядывает фигура, гораздо более реальная, чем он сам: кто-то их тех легендарных стрелков, о которых, когда он был мальчишкой, снимали столько фильмов и телесериалов. Уайтт Эрп, Док Холлидей, Батч Кассиди, в общем, кто-то из этих.
Но потом зрение его прояснилось, и он понял, что сотворил этот придурочный: снял у копов пистолеты и нацепил их себе на пояс. При костюме и галстуке зрелище должно было выйти совсем уже смехотворным, но Толстяку Джонни почему-то было не до смеха.
— Ключ от браслетов на стойке. Когда ополченцы очнутся, они тебя освободят.
Он взял бумажник, открыл его и, что самое невероятное, выложил на прилавок четыре двадцатки.
— Это за боеприпасы, — сказал Роланд. — Твой револьвер я разрядил. Когда я отсюда уйду, я их куда-нибудь выкину, эти патроны. Думаю, что при незаряженном револьвере и при отсутствии бумажника им будет весьма затруднительно обвинить тебя.
Толстяк Джонни тяжело сглотнул. Очень редко случалось так, что он не мог ничего сказать из-за полной потери дара речи, но это был как раз тот случай.
— Теперь, где тут ближайший… — Пауза, — …ближайшая аптека?
Внезапно Толстяк Джонни все понял. По крайней мере он так подумал, что понял. Этот тип, конечно же, наркоман. Вот где собака, как говорится, порылась. Понятно теперь, почему он такой странный. Накачался, должно быть, уже прилично.
— Есть тут одна за углом. В половине квартала по Сорок Девятой.
— Если ты мне сейчас соглал, я вернусь и пущу тебе пулю в лоб.
— Я не лгу! — закричал Толстяк Джонни. — Клянусь Богом-Сыном и Богом-Отцом! Всеми святыми клянусь! Здоровьем мамы…
Но тут дверь запхлопнулась. Толстяк Джонни умолк и постоял еще пару минут молча, не в силах поверить, что этот шизик ушел.
Потом он как можно быстрее обошел прилавок и бросился к двери. Повернувшись к ней спиной, он принялся шарить вслепую, нащупывая замок. Ему пришлось изрядно еще повозиться, чтобы закрыть дверь и на засов.
Только тогда он позволил себе присесть — точнее сказать, медленно опуститься на пол, — задыхаясь и мысленно обещая Всевышнему, равно как и всем святым его и ангелам, что прямо сегодня он сходит в церковь Святого Антония, сразу, как только первый из этих свиней очнется и откроет наручники. Он собирался исповедоваться, покаяться и причаститься.
Толстяк Джонни хотел очиститься перед Богом.
Сегодня он, мать твою, чуть было не загремел пред Его очи.
11Заходящее солнце опустилось дугою над Западным морем и уже сузилось до яркой полоски на горизонте, которая резала Эдди глаза. Если долго смотреть на такой свет, можно вполне заработать ожог сетчатки. Это и много еще чего интересненького он узнал в средней школе, где ему дали достаточно знаний, чтобы он сумел потом заполучить работу бармена с неполным рабочим днем, а заодно и обзавестись интересным хобби: полный рабочий день носиться по городу в поисках героина и баксов, чтобы его купить. Но Эдди все-таки продолжал смотреть. Очень скоро ему будет уже все равно, есть у него там ожог или нет.
Он не стал умолять эту ведьму. Во-первых, все равно бесполезно. Во-вторых, раз бесполезно, то зачем еще унижаться. Он и так прожил жизнь унизительную, так что незачем унижать себя еще больше в последние ее минуты. Больше у него ничего не осталось — только несколько минут. Все закончится, когда эта узкая полоса света скроется за горизонтом и придет время омаров.
Он давно перестал надеяться на то, что случится чудо и Одетта вернется в самый последний момент, как, впрочем, и на то, что Детта все-таки сообразит, что, если Эдди умрет, она почти наверняка застрянет в этом мире уже навсегда. Еще пятнадцать минут назад он тешил себя надеждою, что она просто решила его попугать; теперь надежды его иссякли.
