Илья Носырев - Карта мира
Странно, но сражаться абсолютно не хотелось — то ли азарт битвы ушел, то ли Рональд просто осознал, что исход боя будет зависеть вовсе не от силы и натиска одной из сторон.
Рональд обходил сферу-карточный домик, которым стал теперь Муравейник, и пытался углядеть, что там делает Иегуда. И сам он не заметил, как волны битвы захватили его и потащили прочь. Вышло это поразительно: сперва он совершенно механически отразил один случайный удар мечом — человека, которому он ничего не сделал, затем другой, и вдруг понял, что находится довольно далеко от Муравейника. В этот момент копье скользнуло по его броне; меч рональдов сверкнул и снес голову мертвецу; тот свалился на руки своим товарищам, затем пополз, ища голову.
А Рональд с удивлением осознавал, что он все дальше от Муравейника.
— Эй! Эй! — вырвалось у него. — Куда вы меня тащите?
Но это не мертвецы тащили его и не союзные ему монахи — это Судьба искала ему место во всей этой истории, сама запутавшись в ее сложном сюжете.
— Иегуда! Иегуда! — кричал Рональд, то ли малодушно, то ли наоборот, самоотверженно пытаясь пробиться к тому месту, где его несчастный друг путешествовал по кусочкам Карты мира. Краем глаза он увидел бегущую из лесу армию крестьян, которая до того пряталась в засаде. Монахи и солдаты отступали, боясь оказаться в окружении и занимая позиции на пригорке, готовили свои метательные снаряды.
Грузный чернец поднял над головой свою склянку со смоляно-черной жидкостью, крикнул — и швырнул ее в толпу крестьян. И вмиг те упали, как подкошенные, хватаясь за горло. Ядовитые клубы газа ринулись во все стороны от разбившейся склянки и образовали проплешину в битве, словно ленивый косарь рубанул косой, срубив тугие колосья ржи — а потом бросил косу, да и пошел спать, оставив соседние нетронутыми.
На мертвецов газ не действовал: даже те, кто оказался рядом, шли как ни в чем не бывало. Зато крестьянам от этих склянок досталось: монахи кидали их без передышки.
Рональд вдруг понял, что, пока он искал Иегуду, его до пояса завалило телами дерущихся насмерть людей. Живые руки, через минуты долженствующие превратиться в мертвые, вцепились в мертвые, которые дрались еще лучше живых. Толпа эта росла, накрывая его с головой; он пытался лезть вверх, цепляясь за переплетшиеся руки и ноги, словно за ветви деревьев.
Бил огонь — тела над его головой пылали, жидкое пламя прожигало в них колодцы, скатываясь в этой свалке до самого дна громадными каплями, превращающими в пар все, к чему прикасалось.
Работая руками, словно заправский пловец, граф сумел выползти на поверхность груды тел. Правда, ноги были там, глубоко — он никак не мог их вытащить и почти не чувствовал. Рыцарь, хватая ртом воздух, посмотрел поверх блестящих закатных красных доспехов, наваленных вокруг — и увидел, что Муравейник опять появился. Нет, опять исчез! Снова появился…
Иегуда вступил в схватку с врагом гораздо сильнее себя.
И тут из Муравейника явилось нечто, что на миг заслонило солнце.
Сперва солдаты увидели радужный блеск, который, словно лучезарное облако, покрыл собою каменную громаду, затем в этом блеске стали видны отдельные элементы: жужжащие крылья, подрагивающие лапки, быстро поворачивающиеся круглые головы. И грохот, точно от целой вереницы колесниц, металлический скрежет и скрип.
То была саранча, вполне человеческих размеров насекомые с человеческими же лицами — женскими.
Мигом она опрокинула стройные свежие полки, только что вступившие в битву; даже дикие крики ужаса и боли покрыл этот страшный скрежет. Тысячи римских воинов вовсе не прервали шага, который готовились сделать в своем уверенном натиске на врага — но шаг этот был сделан кем-то уже без головы, кем-то без половины тела, а кем-то одной лишь оставшейся от человека ногой. Саранча чередовала резкие и замедленные движения: то тратя долю секунды на то, чтобы обратить живого и невредимого еще мгновение назад солдата в кусок рефлекторно дрожащего студня, плещущегося в остатках его панциря — то садясь на землю, ползая по ней и смотря своими пустыми глазами-зеркалами на тех, кто уже бежал.
Несколько секунд — вот сколько времени заняло все это. Но осознал странный факт Рональд уже в то время, когда понял, что лежит под грудой трепещущих конечностей, кусков живых и мертвых тел — своих и вражеских. Груда эта давила на его грудь точно так же, как скрежет крыл саранчи — на его душу.
И был вечер: красный и необычайно плоский диск висел невысоко над горизонтом, над полем клубился дым — но не все еще были мертвы. Оглохший и отупевший от страшной тяжести, вминавшей его доспехи, Рональд видел движущиеся фигуры вокруг себя — и одна из них была особенно страшной.
Медная саранча с человеческим лицом ползла по полю прямо к нему, он потянулся за мечом, но меч утонул в этом слое тел, и он только успел повернуть голову к этому металлическому бесстрастному лицу — когда она ужалила его.
И он сразу же почувствовал, как внутрь его сознания потекла какая-то болотистая зелень, тело его перестало ему повиноваться — да и ни к чему это было, ибо шевелиться под этой горой рук, ног, спин, животов и текущей из них жидкой ткани он все равно не мог.
Саранча глянула на него своими черными стеклянными глазами, втянула хоботок и поползла дальше.
В освобожденном ее телом пространстве Рональд увидел жерло мощного единорога, плевавшееся огнем, но криков монахов, которые выронили его в следующее мгновение, он не услышал, а увидел лишь, как сверкнули в закатном свете крылья саранчи, одним прыжком повалившей всех этих людей. Огонь стал вырываться из единорога пятнами, падая на разбросанные по полю тела, и вмиг покрыл все вокруг ядовитым дымом.
Сквозь этот дым летели ядра расположенной на холме артиллерии, опрокидывая саранчу, пробивая ее гладкие стальные бока, взрывая землю все ближе и ближе к тому месту, где он лежал.
Несмотря на охватившее его тело отупение, Рональд прекрасно понимал, что случится в следующее мгновение.
Главное — собрать все хорошее, что было и есть, в одну крохотную белую точку сознания. Я знаю, сейчас ударит огонь и превратит мое тело в пепел и мой мозг — в пар, но он пройдет сквозь эту точку, не причинив ей вреда. Минут войны, темные времена, когда варвары будут сжигать наши города, когда сами цивилизованные жители будут есть мясо своих соплеменников, предаваться свальному греху, жечь книги и разбивать статуи, смеяться над Богом — все это уйдет, а добро и красота, спрятанные в этой крохотной точке в моем сознании и в сознании тысяч таких же людей, взойдут по всему этому полю смерти чудесными белыми цветами. Ибо чувство красоты есть в самом извращенном человеческом сознании, и у каннибалов и чернокнижников родятся внучки-поэтессы и внуки-аристократы духа, и прежняя мораль вернется, поскольку красота и есть мораль, и красота и есть Бог.
