Кейт Эллиот - Собачий принц
О Боже, он не лучше лесного зверя, катающегося в грязи. Санглант делал все, что мог, чтобы следить за собой, но что толку?
Когда, наконец, король Генрих соблаговолит обратить внимание на Гент? Санглант понимал, что не сможет умереть здесь, среди собак. Дар его матери был проклятием — умереть было бы огромным счастьем. Эта милость была оказана его бравым «драконам», кости которых догнивали в крипте собора или издавали чарующие звуки во флейте Кровавого Сердца. Санглант предполагал, что какое-то событие могло отвлечь и задержать Генриха. Не во имя Сангланта, месть — слишком большая роскошь, но Генрих должен вернуть Гент.
И кто-то должен остановить Кровавое Сердце.
Если только трезво взглянуть на то, что лежит на виду, — ответ очевиден. Он удивлялся, что так долго не замечал этого. Он знал, как убить Кровавое Сердце: достаточно подобраться поближе.
2Айвар был для матери Схоластики такой незначительной личностью, что передать ему весть, таившую смертельный удар, она поручила Мастеру-Надуты-Губы.
— Чтобы я от вас более никаких жалоб не слышал, жалкое вы создание! — обругал его вместо введения наставник. Улыбки на его лице не было, но в интонации сквозило затаенное злорадство. — Господин ваш отец прислал ответ на недостойную просьбу освободить вас от данных обетов. Разумеется, лорд Харл решил оставить вас в монастыре. Вы должны будете замаливать грехи своей родни, как живущих, так и умерших членов семьи. Вам надлежит молиться также и о собственных грехах, о вашем недостойном поведении. Может, из вас еще выйдет что-нибудь путное. А теперь, — он умело и привычно пустил в дело свой прут, с размаху опустив его на руки Айвара, — займитесь делом!
Что ему оставалось? Ежедневная монастырская рутина была своеобразным утешением для его мятущейся души. На всю жизнь в ловушке. Лиат отказалась от него, несмотря на все, что он наобещал ей.
Лишь раз в день монотонность прерывалась. Раз в день он чувствовал, как отступает оцепенение, сжимавшее его сердце и душу. Но и это событие было омрачено помехами и трудностями.
— Очень жаль, что мы не можем подобраться поближе, — сказал Болдуин. — Она все очень гладко излагает, но между нами забор.
— Что значит какой-то забор? — кипятился Эрменрих. — Как ты можешь сомневаться в ее словах, Болдуин? Неужели ты не чувствуешь, что каждое ее слово дышит искренностью?
— Как можно быть убежденным в искренности человека, видя его лицо лишь через дырку от сучка? А что если ее к нам подослали?
— «Подослали»! Много чести! — выдавил сквозь прижатые к губам кулаки Зигфрид. Его голова была опущена, а глаза зажмурены. Казалось, он валял дурака.
С тех пор как Таллия появилась в Кведлинхейме и начала монотонно-страстным голосом проповедовать искупление Благословенного Дайсана, его смерть и возрождение, внутренняя борьба, казалось, разрывает бедного Зигфрида на части.Четверка приятелей были не единственной ее аудиторией. После каждой вечерней службы она выходила, босая, из колоннады и подходила к забору, разделявшему мужскую и женскую половины. Каждый день последних трех месяцев, какой бы ужасной ни была погода, она опускалась на колени, облаченная лишь в ветхую рясу послушницы, и молилась. Мало кто молился с нею ежедневно. Одним из этих немногих был Эрменрих, стоявший на коленях по другую сторону забора, дрожа в холодные дни, под снегом или дождем, ежась от порывов ветра, чтобы слышать ее голос. Рядом с ней молились послушницы, среди них кузина Эрменриха, Хатумод.
Болдуин и Айвар подходили послушать, когда погода была не слишком гадкой. Собирались и послушницы на женской половине. Это можно было понять по дыханию, шуршанию ткани, шепоту и время от времени смешкам, которые, правда, никогда не относились к молитвам леди Таллии. Никто не смеялся над Таллией и ее еретическими проповедями.
Леди Таллия никогда не повышала голоса. Она не кичилась своим высоким происхождением, в отличие от сына герцогини Ротрудис Реджинара, и не претендовала ни на какие льготы. Скорее наоборот.
О лишениях, которые она сносила по доброй воле, ходили легенды. Она всегда ходила босая, даже зимой. Питалась исключительно ячменным хлебом и бобами. Никогда, даже по праздникам, не пила вина. Ни в какой холод у ее кровати не было жаровни. Она не прибегала к услугам служанок, как это было принято среди благородных послушников и послушниц. Более того, получив особое разрешение своей тетки, матери Схоластики, она сама прислуживала служанкам, как будто они были благородными, а она — девушкой из челяди.
Ходили даже слухи, что она носила под рясой власяницу, и мать Схоластика была вынуждена лично запретить ей такую вызывающую демонстрацию смирения.
— Ш-ш-ш, — змеей зашипел Болдуин, стоя на коленях и, прижавшись глазом к дырке, всматриваясь в запретную зону. — Идет!
Айвар опустился на колени. От земли в тело сквозь тонкую ткань проникал холод, и он подумал, не лучше ли вернуться в помещение. Но внутри, сидя у жаровни, храпел Мастер-Надуты-Губы, а лорд Реджинар и его псы с удовольствием испортят жизнь каждому, кто помешает им играть в кости. Послушники второго года под руководством Реджинара всегда играли в кости перед вечерней службой, когда, единственный раз за день, краткий отрезок времени был предоставлен в распоряжение воспитанников.
Лишь в это время Таллия и могла говорить.
— Почему тогда, — Болдуин уступил место у дырки Эрменриху, — если она искренна, почему она не поговорит об этом с матерью Схоластикой? — Как многие избалованные вниманием дети, Болдуин был убежден, что взрослые всегда уступают разумному — или страстному — желанию напористого отпрыска.
— А сам-то! Почему же ты не сказал своим родителям, что не хочешь жениться на той даме, а придумал это призвание стать монахом? — поддразнил его Айвар.
Прекрасные глаза Болдуина вспыхнули.
— Это совсем другое дело! Ты же понимаешь, что желание не имеет никакого значения в деле объединения семей, особенно если одна семья хочет выгадать, породнившись с другой.
— Ох, какой ты скептик, Болдуин! — упрекнул Эрменрих.
— Насчет женитьбы или насчет леди Таллии?
Зигфрид сменил у дырки Эрменриха. За забором слышались шорох ряс, кашель, хлюпанье носов, кто-то чихнул. Как бы в ответ на это, Зигфрид заметил:
— Конечно, и мать Схоластика, и кто угодно другой из начальства осудил бы ее за такую ересь.
— Тихо! — перебил его Эрменрих. — Она говорит!
Зигфрид пустил к дырке Айвара. Перед глазами замельтешили лица, руки и ткани. Вокруг Таллии собрались послушницы и даже кроткая наставница, которые столпились, как двенадцать девственниц-добродетелей из «Пастыря» Ермы. Айвар стал отождествлять лица с добродетелями. Таллия, конечно, Вера. Хатумод, пожалуй, Простота-Симплицитас. Пожилая добрая наставница Конкордия — Согласие. Невыразительные, неброские лица девушек с убранными под платки волосами. Носы красные или белые. Молитвенно сложенные руки. Сойдут за Воздержание, Терпение, Великодушие, Невинность, Милосердие, Порядок, Правду, Благоразумие. Выделяется, конечно, лицо Таллии. Оно бледно от воздержания и выразительно. Но выразительность, возможно, объясняется лишь безудержным фанатизмом. Ничего от свойственной Лиат теплоты. И все же после отъезда Лиат это единственный центр притяжения в Кведлинхейме.
