Алиса Акай - Иногда оно светится (СИ)
Дом. То место, для которого в сердце отделен маленький, но особенный кусочек. Где чувствуешь себя иначе, стоит лишь переступить порог.
Мне пришлось прожить много лет, прежде чем я нашел свой дом.
— Мне кажется, что я всегда жил здесь, — признался как-то Котенок, гладя неровную стену, — А там, где я родился — это был не мой дом, а так… Временный дом. Сейчас я уже не хочу туда.
Весна врывалась в наш дом, стоило только открыть дверь или выйти на карниз. Она штурмовала маяк как беспощадная фурия, не уставая, просачивясь в самые крохотные щелки и наполняя воздух внутри ароматами, от которых ноги становились легче, а у вина появлялся незнакомый до этого привкус. А ведь я видел уже три весны здесь…
Весна не умела отступать, она завоевывала метр за метром и не намеревалась успокоиться, пока останется хоть что-то, не обоженное ее дыханием. Поздняя, как всегда на этой планете, она до последнего скрывалась, прячась то в легком клекоте прозрачных волн, то в небе, которое день ото дня делалось все чище. Чтобы потом обрушиться всесметающим ураганом, закружить голову, опьянить. Весна — это водоворот, из которого нельзя выбраться. И сколько было в жизни этой весны, кружащей, искрящейся, обжигающей то холодом, то жаром, сколько было этой бессонной весны, не устающей перебирать легкими прохладными пальцами ржавые струны в душе, сколько ее было… Чувствуя лицом ее поцелуи, хотелось сладко зажмуриться — так, как умеешь только в детстве, до самозабвения, раствориться в ней хоть на минуту — чтобы эту минуту быть не человеком, уставшим и неуклюжим комком биомассы, а огненным лучом, в котором танцуют пылинки, невесомым, пронзительным и прекрасным как копье, падающее с неба.
Котенок тоже чувствовал это и, хоть старался и не заговаривать на эту тему, смущаясь себя, подолгу сидел на карнизе или спускался на косу, неотрывно глядя в небо. Наверно, он тоже хотел дышать не воздухом, а самой весной. Обычно он исчезал рано утром. Сонный, яростно трущий глаза и потягивающийся, он бурча под нос. одевался и зевая уходил на кухню чтоб выпить там кофе. Он никогда не будил меня, но всегда, перед тем как уйти, садился на корточки рядом со мной, долго смотрел на мое лицо, оперевшись подбородком о кулаки, потом целовал и бесшумно выходил. Если я просыпался к тому моменту, я не открывал глаз, наблюдая за Котенком через тонкую щелочку неплотно прикрытых век. Ранее солнце, запутавшись в ресницах, освещало все крошечными как мельчашйие капельки воды огоньками. Котенок аккуратно приоткрывал дверь на карниз, но так, чтоб меня не будил тревожный и прохладный рассветный бриз, спускался вниз. Обычно я сразу же одевался и спускался за ним, выждав несколько минут, пока он умоется и выпьет кофе на кухне. Он предпочитал не есть с самого утра, ограничиваясь чаем или кофе, иногда выкуривая тайком от меня сигарету. Поэтому у меня было время.
Если он поднимался затем обратно, я успел юркнуть под одеяло и принять прежнюю позу. Подозрительно глянув на меня, Котенок выбирался на карниз, садился, свесив ноги и долго не двигался. Я видел, как на его обнаженном по пояс теле играет солнце, а кожа становится все светлее и светлее, превращаясь из смуглой почти в бледную. Он сидел, подставив себя ему, впитывая лучи, и мне казалось, что он вот-вот начнет светится изнутри.
Он не пел, не декламировал стихов, он вообще не шевелился. Сидел и смотрел. И тогда в какой-то момент мне начинало казаться, что он опять одинок. Что заблудившийся звереныш, долго тыкавшийся носом в подставленную ему ладонь, с тоской выбирается на поверхность и смотрит на свет, как бы вспоминая то время, когда этот свет был смыслом всей его жизни, как у летящего сквозь вечную ночь мотылька. Тогда я чуствовал, как сердца касаются знакомые ледяные когти и уже не мог лежать и притворяться спящим. Я выходил, обнимал его и он всего радостно вздрагивал, когда слышал мои шаги или дыхание. Ему не было нужды оборачиваться, он чувствовал меня так, как чувствовал солнце, даже с закрытыми глазами. И тогда мы еще долго сидели молча, приникнув друг к другу и глядя вдаль. В такие времена от слов не было толку, мы и не пытались их использовать. Слова сыпались бесполезными щепками, от них не было проку. Но слова — это глупость, к чертям слова…
Если с утра было тепло, Котенок выбирался наружу, накинув на плечи мою куртку. Гардероб жены полковника при всей своей изысканности и многообразии имел один существенный недостаток — там почти не было теплых вещей. К счастью, мне удалось отучить Котенка от юбок и платьев, да он и сам их не любил, одевая их только чтобы угодить мне. В быту он предпочитал облегающие штаны или шорты с гольфами, хотя иногда, дурачась, мог натянуть какие-нибудь невообразимой расцветки ботфорты или чулки. Еще он любил корсеты, но и здесь проявлялась его любовь к глухим монотонным цветам, чаще всего черному. Утянув талию так, что мне становилось страшно даже при взгляде на него, Котенок чувствовал себя прекрасно. Может, потому, что эта одежда не стесняла его движений и позволяла не заботиться о себе. Он едва ли не кувырком скатывался вниз, выходил на косу и сидел там на корточках, время от времени просеивая сквозь пальцы крупный острый песок. Несколько раз он купался — скидывал вещи, осторожно и очень медленно входил в воду, но никогда не заходил глубже чем на метр. Я предупреждал его о том, что дно в это месте очень неровно и достаточно отойти совсем немного чтобы уйти с головой под воду, туда, где вполне могут поджить репперы или даже молодой шнырек. Но, думается мне, Котенок боялся не этого.
Он был не из тех людей, которые боятся врагов, пусть даже эти враги невидимы и опасны. Он все еще боялся моря.
Для него море было чем-то сверхъестественным, как разумное море в произведениях старых писателей-фантастов или огромная невообразимая амеба. Он мог касаться его, несмело, как ребенок, изучающий что-то новое и очень страшное, мог зайти неглубоко, но не более того. В его взгляде, каждый раз, когда он смотрел в ту сторону, всегда появлялась призрачная паутинка, которую я расшифровывал как почтение и страх перед чем-то настолько огромным и внушительным.
Мне часто приходилось расшифровывать его, и это была та работа, к которой я не мог подключить стационарный дешифратор или вычислительный центр. Мне хотелось думать, что я понял его, дошел до самого дна, сумел коснуться его души, но проходил день — или час. Или минута — и я видел, что за преградой изумрудных стен всегда останется что-то, до чего я не сумею дотянуться. Недосягаемое, как свет солнца, к которому можно идти всю жизнь. Я ловил каждый его взгляд, движение, каждое изменение выражения на лице, жест. Но есть вещи, которые сделать не под силу. Я изменил его, открыл часть его души, соединился с ним, по понять его так, как себя, я не мог. И раз за разом я откатывался, ослепленный изумрудным сиянием, каждый раз обещая себе, что рано или поздно для меня не останется преград. Рано или поздно…
