Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович
Ещё одну пекловую зверушку Безрод без затей развалил мечом — вездесущий дымище аж волчком закрутило — и пока круп скрёб землю, а голова кусала камни и углила дыханием траву, вылил на меч всю бражку из питейки. Распополамил сволочь, будто хозяйка кусок вырезки на доске. Рр-р-аз и всё. Умел бы Взмёт быстро бегать, и не просто бегать, а носиться с быстротой стрелы, чтобы за мгновение исчезать из одного места и оказываться в другом, попросил бы Сивого: «Погоди счёт-другой, я сейчас!» и умчался бы туда, к подножию, где оттниры как раз выходили из-за деревьев на ровное. И уже там, пристально вглядываясь в лица гривадеров, крикнул бы: «Давай!» Такое лучше видеть собственными глазами. Что видеть? А как Сивый подхватывает останки скотины за заднюю ногу, исполинским замахом разгоняет полутушку и швыряет вперед, к лесу, а ты такой стоишь чуть в стороне от гривадеров и не можешь сдержать глупой ухмылки при виде выражения непередаваемой тупости на рожах. Ага, в жизни всё так — ухмылка глупая, а рожи тупые. Вот полутушка, разбрызгивая горящие капли, по дуге летит к погонщикам, и «хрясь!» — на земле разливается горящая лужица, а кусок тупого, гудящего, раскалённого мяса скользит к самому из гривадеров невезучему. Псовые разводчики отворачиваются и приседают, прячась от смертоносных брызг, а ты ржёшь во всю глотку — тебе не просто весело, этой весёлостью ты пьян… кстати, те вёдра браги, крепкой и не очень, выпитых за всю жизнь, ты, оказывается, уестествил единственно для того, чтобы сейчас голосище звенел, чисто из трубы и поднимал оттнирову шерсть на загривках дыбом. Га-га-га. А на рожах оттниров изумление замешано на таком чистом страхе, что словами, наверное, не передать, и придётся всю жизнь, молчать, как дураку безъязыкому, если сегодня получится уцелеть. Медленно, важно, по-хозяйски спускались с горы собрать поживу, приструнить щенят и, похохатывая, удалиться восвояси, а тут какая-то сволочь, мало того, что потрошит пекловых псов, чисто куропаток, так и швыряется обрубками направо и налево почём зря, а уж что при этом орёт и насколько злобой искажено лицо, лучше себе не представлять.
— Рты закройте, придурки!
— Ты кому? Заканчивай!
Старик щитом сдерживал бешеную тварь, громадным мечом ворожец, наверное, на четверть рассёк пса, только вот ведь живучая тварь — видно, что течёт в разрезе, перетекает, зарастает на глазах. Тут уж либо сразу половинить, как Сивый, либо в четыре руки дровосечить, не давая ублюдку очухаться. Взмёт вложился в удар, да ещё оттянул на себя. Ровно по куску ещё неостывшей смолы рубанул. Ага, располовинь, как Сивый с единственного удара. Щиты, один у Стюженя, один у млеча, обуглились и горели, раненная тварь тыкалась то к одному, то к другому, и едва отворачивалась, получала мечом по ране. Ох, если бы всё было так просто… В какое-то мгновение, тварь не стала играть в чёт-нечет, два раза подряд боднула старика — ну пусть ворожец будет нечет — и поднырнув под щит, прянула в ноги. Стюжень, матерясь, остервенело опустил щит ребром на загривок пламенного урода, да как опустил, так и потерял. Деревяху выжгло и выкрошило углями прямо по черте загривка, ворожец упал, и скотина раззявила пасть грызть горло и лакать кровь. Взмёт хотел было зло зареветь, да лишь сипнул еле слышно, воткнул меч до рукояти и поморщился — скотина только рыкнула да глазом назад повела. Млеч, плюнув на всё, нырнул вперёд, отворачивая лицо и крепко обхватывая пса. Ну на сколько хватит тех рукавиц и боевой брони? Силой рывка сдёрнул ублюдка со старика, переваливая через себя, отбросил в сторону и встал. Вернее, хотел отбросить и встать. Тяжёлый, зараза, удалось еле-еле откатить, причём сволочь тут же вскочила на все четыре лапы и нависла над горлом. Борода затлела, слюни закапали около лица… ближе… ближе… попали на шею, твою мать! и рукавицы, которыми сдерживал натиск, распались. А потом отчего-то во все стороны дало паром, истошный, нестерпимо горячий визг едва глаза Взмёту не выжег и уши в трубочку не свернул, а когда трудяга полуночный ветер снес дымину и пар к такой-то матери, млеч сам едва глазами не разбросался: широко распахнул, будто привидение увидел. Ну… может и привидение — вот снесло пар, и стоит Сивый позади ублюдка, ручищами держит за уши и брыли, морду твари выкрутил вверх, едва не выломал из шеи, глядит белыми своими непроглядными зенками сверху вниз и укоризненно сивой башкой машет.
— Ты что устроил, а, скотина? В глаза смотри! Я сказал, в глаза смотри!
Какие к хренам глаза, если пеклового пса корёжит, ровно каплю раскалённого железа на льду? В том месте, где лежат ладошки Безрода, пар валит, как из горного горячего источника, уродец сучит лапами так, что полсебя закопал. Земля комьями летит во все стороны, и от того визга все остаточки пекловой своры назад сдали, кто чем занимался. Сдали и завыли, пятясь и припадая к земле мордами.
— Вожак что ли? — Взмёт устало приподнялся на локте.
— Ага, похоже, — старик привстал на одно колено. — Гля, на башке гребень. Больше ни у кого нет.
А когда Сивый, едва не бодая скотину лбом, подтянул вожака пекловых тварей вплотную, глаз к глазу, и что-то тихо-тихо произнес, тварь внезапно обмякла, перестала биться, и только вой боли и ужаса пошёл набирать в силе и пронзительности. Взмёту и Стюженю даже уши пришлось зажать.
— Обоссался, — бросил старик, с вымученной усмешкой кивая вперёд.
А млеч лишь бормотал вполголоса:
— Я потом спрошу и про рукавицы, и про сапоги…
Полумёртвый от страха вожак почти не подавал признаков жизни, обмякший он висел в руках Безрода, который теребил порождение кузнечного горна Злобога, тряс, мотал так, что задние лапы выродка бессильно волочились по земле. Пёс только выл и смертельно ссался — Сивому попало на сапоги: правый просто распался вдоль голенища до самой подошвы и «развернулся», опадая на землю. Безрод закончил шептать, отбросил пса чуть вперед и… и в этот момент Взмёт понял о себе кое-что важное: не имеет значения, когда придётся постучаться в чертоги богов, но если за столом Ратника храбрецы попросят рассказать битвенную историю, да не жалеть при этом красок, он расскажет про схватку с пекловыми тварями и особенно — про этот неповторимый, ласкающий душу, смачный поджопник огнедышащей твари с гребнем вожака на уродливой башке и голубовато-белыми парующими следами пальцев на морде.
— Оттнира… хоть одного… — прошептал Безрод и, закрыв глаза, плашмя повалился наземь.
Такое уже было и, кажется, не раз — расцепляешь веки и первая же правда, которую узнаешь о мире и о себе, оказывается до боли знакомой: у тебя болит всё! Видится пока плохо, будто через пелену смотришь, всё кажется смазанным, а желание сковырнуть кусок спекшегося песка из уголка глаза делается необоримым. Жаль, глаза не могут, как губы, собрать веки в гармошку и отплеваться.
— Ты гляди, очнулся! — сверху навис кто-то громадный и смачно чмокнул в лоб.
Обступили. Галдят, хлопают другу друга по плечам, и есть… есть что-то в их глазах, отчего понимаешь: тебя видят всего, до последнего уцелевшего волоса на бровях, царапают острыми взглядами, будто запечатанный ларец с самоцветами — а что там есть под крышкой? — только нет больше спасительной тряпки на лице, за которой можно было спрятаться.
— Лежи не вставай.
— Сколько дней валялся?
— Четыре.
— Сколько уцелело?
— Половина. Пять десятков. Здорово нас потрепали.
Ишь ты, лежи не вставай. Да как встать, если лежишь не на ложнице, а на еловых лапах, и ноги вниз не сбросить никак, а вставать придётся с земли, но такие подвиги пока не по силам.
— А Догляд где?
— Жив.
Языком ворочал всего ничего и свету в глаза пустил, будто волоковое окошко в тёмной избе на волосок отодвинул, но словно второй раз против огненных тварей вышел. На первый раз хватит…
— Сиди ровно, не дёргайся, — Стюжень отошёл на шаг, посмотрел так, посмотрел сяк. — Я знаешь ли не брадобрей и не стригаль. Станешь ёрзать, выйдет криво.
